Однажды вечером, в самый разгар веселья, Хоу, к своему удивлению и удовольствию, обнаружил, что среди гостей присутствует чуть ли не весь штат института имени Уильяма Морриса. Наверное, кто-то разослал им приглашения. Во всяком случае, вечер прошел на редкость удачно. При виде “Дома всех святых” сотрудники института ахнули, ибо, хотя многие переоборудовали под жилье нечто сугубо для этого не приспособленное, однако никто из них не посягнул на большее, чем коттеджи ремесленников, конюшни и приюты “Армии Спасения”. Ради такого случая купель превратили в чашу для пунша, и вскоре весь неф огласился немыслимым гамом: каждый разговаривал все громче и громче, стараясь перекричать эхо, оглушительно гудевшее под крышей, и не было, пожалуй, такого уголка в помещении, где хоть кто-нибудь слышал, что говорит сосед, а это придавало сборищу особую прелесть – ведь не исключено, что со всех сторон так и брызжет ум и остроумие, стоит только вслушаться.

Плашков обхаживала Хоу, льстила ему, как только могла.

– Право же, вы на редкость удачно распорядились помещением, невнятно изрекла она.

– Знаю, – отвечал Хоу, уверенный, что она выдвинула очередную политическую или социологическую теорию.

– Это я про вас! – крикнула Плашков: ее хорошо поставленный женственный голос не был способен подняться выше известной ноты. Удачно!

– Знаю. Действительно, на редкость удачно, – с восхищением сказал Хоу, уже наслышанный о работах Васс.

Прибыли Чиддингфолд с женой и присоединились к своим подданным. Они встали как две гигантские снежные бабы, на голову выше остальных, массивные, недвижимые, замораживающие все поблизости. Чиддингфолд, казалось, стремился съежится и уменьшиться, будто норовил стряхнуть с себя необозримую полноту власти и хоть на один вечер уподобиться простым людям. Откуда-то из глубин этой громадной крепости выглядывал маленький человечек и улыбался вымученной улыбкой узника – человечек отменно красноречивый, если учесть, сколько времени он провел в одиночном заключении. “Привет”, – говорил он каждому, кто подходил достаточно близко, и застенчиво улыбался.

Голдвассер очутился рядом с директором.

– Привет, – сказал Чиддингфолд.

– Добрый вечер, директор, – сказал Голдвассер.

Директор улыбнулся. И Голдвассер улыбнулся. Больше говорить было не о чем. Но Голдвассер чувствовал, что обязательно надо сказать еще что-нибудь. Стояли они так, словно беседовали. Значит, должна же завязаться какая-то беседа, пусть даже минимальная. Глаза Чиддингфолда медленно опускались, пока не впились в непритязательные солнечные сплетения людей, находящихся от него на средней дистанции, а на губах его еще замешкались следы улыбки, словно крошки от холодной закуски. В отчаянии Голдвассер огляделся по сторонам, отыскивая подходящую тему. Искусство? Политика? Социология? Ни об одном из этих предметов ему ничего не лезло в голову. Он не мог вспомнить ни единой фамилии художника, ни единого злободневного вопроса политики или социологии. Его умственная деятельность была парализована, окоченела от волн холода, которые вопреки всем своим усилиям излучал Чиддингфолд. Голдвассер долго обозревал содержимое своего бокала, затем отпил из него медленно и вдумчиво. Бокал уже давно был пуст.

– Что ж, – сказал наконец Голдвассер, – по крайней мере каждый из нас теперь может утверждать, что в воскресенье побывал в храме божием.

На мгновение глаза Чиддингфолда задержались на Голдвассере. В их глубине что-то промелькнуло – какая-то глубоко личная мука. Улыбка расширилась до предела вежливости, затем сузилась донельзя. “Беседа состоялась, – подумал Голдвассер, – теперь интервью не стыдно и закруглить”.

– Мне надо идти, – сказал он.

Чиддингфолд опять улыбнулся, на сей раз отрешенно, точно семейной шутке, которая пробудила в нем затаенную тоску о прошлом. Голдвассер выждал еще несколько секунд и отошел с таким решительным видом, будто спешил по срочному вызову.

Повсюду стоял прежний гам. Те из гостей, кто не имел отношения к институту, вслух возмущались теми, кто имел к нему отношение.

– Что это за люди? – кричали они друг другу.

– Какие люди?

– А вот эти падлы в твидовых спортивных пиджаках.

– По-моему, они из какого-то института.

– Так что же они здесь делают?

– Говорят, это друзья Хоу.

– Странные у него друзья.

– Подонки они, все до единого.

– Знай себе стоят и разговаривают между собой.

– Вижу. Только компанию портят.

– Да.

В одном из уголков с плохой акустикой Роу во весь голос вел профессиональный разговор с Хоу.

– Моя личная точка зрения, – прорывались отдельные слова, – …где бы ни… решения… конечное количество возможных вариантов… справится вычислительная…

– Это верно, – прокричал Хоу.

– Лично я… красивая идея… программа… писать порнографические…

– Знаю. Как вы сказали?

– Порнографические романы.

– Знаю.

– И…

– Вот именно.

– И справочники по сексу.

– Знаю. Знаю.

Люди упорно подходили к миссис Плашков и спрашивали, пришел ли вместе с ней ее муж.

– …думаю… где-то здесь, – отвечала она.

– …прямо умирает…

– Ах, нет… жив и здоров…

– Нет, я всегда… познакомиться.

Нунн был в отличной форме. Он давал миссис Хоу подробный отчет о игре каждого члена английской сборной в течении всего 15-го международного чемпионата. Он понимал, что миссис Хоу ничего не смыслит в регби, и потому любезно переводил свой рассказ на язык футбола. Ему приходило в голову, что, возможно, миссис Хоу ничего не смыслит и в футболе, но ведь есть предел человеческим возможностям развлекать ближних своих. Никто не скажет, твердил себе Нунн, что он не лезет из кожи вон, стараясь быть обходительным даже с самыми безнадежными занудами. Шуточки он отпускает – и разъясняет в самой пикантной и смачной манере. Но ей-богу, если миссис Хоу не перестанет смотреть мимо него загнанным, одичалым взглядом, он занесет ее фамилию в свой справочник по бадминтону, иначе пусть его кастрируют.

Голдвассер чуть-чуть перебрал – достаточно, чтобы изумляться, сколь искусно он это скрывает. Видел он лишь прямо перед собой, как лошадь в шорах, и ограниченность поля зрения, казалось, необычайно способствовала концентрации его умственных способностей. На глаза ему попалась кафедра, и он глубоко и неповторимо осознал всю нелепость находки – церковная кафедра на званом вечере! Он не мог не улыбнуться. Не мог согнать с лица эту улыбку.

Несколько позже он обнаружил рядом с собой Плашков. Она что-то говорила ему совсем невнятно, и ее глаза, брови и складки вокруг рта служили прелестной иллюстрацией к нерасслышанным мыслям. Плашков казалась Голдвассеру далекой, как будто он смотрел на нее в перевернутый телескоп. Он преисполнился к ней жалости. Каждая ее безукоризненная улыбка, каждое изящное поднятие бровей источали, казалось, невыразимую грусть.

– Ах, Плашков, Плашков, Плашков! – услышал он собственный вздох.

– Прошу прощения? – переспросила она невнятно.

– АХ ПЛАШКОВ! – взревел он.

Она одарила его вежливой улыбкой абсолютного непонимания.

– Как интересно, – сказала она.

Он жаждал хоть чем-то ее подбодрить.

– У вас красивые глаза, – сказал он. – Зеркало вашей прекрасной души.

– Прошу прощения? – сказала она.

– КРАСИВЫЕ ГЛАЗА! – прокричал он. На ее лице отразилось недоумение.

– РОВНЫЕ ЗУБЫ! – проревел он. – СТРОЙНЫЕ НОГИ!

Он сжал ей руку.

– Ах Плашков, – сказал он. – Я боготворю вас издали. БОГОТВОРЮ! Я! ОЧЕНЬ! ИЗДАЛИ!

Плашков стремительно высвободила руку и исчезла из его поля зрения в сумятице толпы. Когда он увидел ее снова, она говорила что-то миссис Хоу, и обе смотрели в его сторону. Миссис Хоу, казалось, была чем-то очень озабочена.

В северном нефе Хоу излагал миссис Роу свое жизненное кредо.

– Лично я считаю, – кричал он, – нам надо решить, что делать с вычислительными машинами. Существует бесконечное число возможных вариантов, но лично я думаю, что выбирать надо между порнографическими романами и справочниками по сексу.