В коридоре раздается звонок открытия камеры. В отличие комнаты в Холлоуэе, в этой нет двери, только арка, ведущая прямо в коридор. Меня передергивает от вида грязно-белых тюремных стен, и я приказываю себе взбодриться. Определенно бывает и похуже. Жизнь всегда может стать еще хуже.

Снова раздается звонок.

Я поднимаю глаза и сквозь арку вижу Эдди Бишопа, красавца шестидесяти девяти лет. Он идет по скрипучему линолеуму коридора, сопровождаемый еще одним охранником.

На Эдди тот же серый шерстяной спортивный костюм, что и на других заключенных, но отчего-то именно на Эдди он смотрится совсем иначе. С тем же успехом он мог бы носить костюм-тройку, один из тех, что я видела на бесчисленных фотографиях из его досье. Он излучает авторитет. Хотя, возможно, мне просто так кажется, потому что я знаю о его преступлениях, знаю его историю.

Выглядит он как кокни-версия Кэри Гранта, и одному богу известно, как он ухитряется оставаться таким загорелым в тюрьме.

Он замечает меня и улыбается. Почему плохие парни всегда такие обаятельные?

Полагаю, потому, что в конечном итоге без привлекательной внешности сложно выживать, будучи плохим парнем. Без нее тебя называют просто бандитом.

Он выдвигает стул и садится. Мы наконец-то встретились. Я и Эдди Бишоп.

И мы улыбаемся. А потом вклинивается «Т. Дж. Хукер».

— Все в порядке, Эдди? Что-нибудь нужно? Воды? — Тон у него дружелюбный, веселый. Мы все тут друзья.

Эдди оборачивается — медленным, текучим движением.

— Не-а, Джимми. Все отлично. Спасибо большое. — Тон у него тоже веселый. Сегодня хороший день.

— Без проблем. Просто крикни, если что-то понадобится. — Он оглядывается на другого охранника, того, что привел Эдди, и кивает ему. Оба проходят через арку в коридор.

— Мы будем в конце коридора, в комнате отдыха. — Охранник обращается к Эдди, не ко мне. И с этими словами оба исчезают из виду, поскрипывая подошвами по линолеуму и оставляя меня сидеть с потрясенным видом.

Почему они уходят? Я ведь даже еще не включила камеру! Это весьма странно. Никто вчера на брифинге не предупреждал меня ни о чем подобном. Они оставляют меня одну в комнате с Эдди Бишопом.

Я размышляю, стоит ли мне пугаться. Думаю о сообщениях на автоответчике. Эдди убил множество людей, или по его приказу убили множество людей. Есть истории — целые книги историй — о пытках, похищениях, нападениях и всем прочем, что творили банда Ричардсонов и Эдди в течение сорока лет. Современные легенды. Ничего, конечно, нельзя доказать, никаких улик, никаких свидетелей.

Полагаю, пугаться мне стоит, но я не испугана. И внезапно меня озаряет: я ведь так и не выяснила, почему Эдди согласился сниматься в моем документальном фильме. Он наверняка получил миллион предложений и просьб рассказать о себе, но до сих пор ни разу не соглашался. У него нет такой потребности и склонности, насколько я могу определить. Но вот теперь, сидя напротив него, без охранников, с камерой, которая все еще не включена, я понимаю, что упустила нечто важное. Он должен хотеть чего-то от этой встречи. Эдди что-то от меня нужно. И мне, насколько я понимаю, тоже, так ведь? Сердце пропускает удар. Вот оно. Страх.

Я включаю камеру. Он улыбается.

— Свет, камера, мотор, так? — Эдди медленно протягивает мне руку через стол. Он осторожен, не хочет меня напугать. Наверняка он знает, какой эффект производит на людей. Имеет представление о своем личном бренде магии.

— Рад познакомиться, Эрин, милочка.

Милочка. Я из поколения миллениалов, я читала Адичи, Грир, Уолстонкрафт[33], но почему-то слово «милочка» в его исполнении меня не задевает. В его устах, в устах человека другого времени такое обращение кажется до странности невинным.

— Рада встретиться с вами, мистер Бишоп, — отвечаю я.

Я касаюсь его руки, протянутой над пластиковой столешницей, он чуть поворачивает кисть, чтобы моя оказалась сверху, придерживает большим пальцем — это не полноценное рукопожатие, он просто мягко сжимает мою руку. Я леди, а он джентльмен, что он и дает мне понять.

— Зови меня Эдди. — Все это настолько старомодно, что просто смешно, однако впечатляет.

Я улыбаюсь, сама того не желая. И краснею.

— Рада знакомству, Эдди, — говорю я, едва не хихикая. Отлично. Я идиотка.

Я отнимаю у него свою руку с мыслью: «Сосредоточься, Эрин. Сразу переходи к делу». Меняю тон. Натягиваю профессиональную личину.

— Полагаю, нам нужно сразу прояснить некоторые моменты, верно? Благодарю за шампанское. Мы оценили этот жест. — Я встречаю его взгляд, я хочу, чтобы он увидел: на меня не удалось надавить.

Он отвечает самодовольной улыбкой. Кивает: «Не за что». А после паузы говорит уже на камеру:

— Боюсь, я не знаю, о чем ты говоришь, милая. Если оно не из ассортимента тюремного магазина, то оно не от меня. Но подарок, наверное, был хорош. По какому поводу? — Он невинно вскидывает брови.

Я понимаю. Камера пишет, так что мы играем положенные роли. Упоминать сообщения на автоответчике, значит, тоже не будем? Что ж, ладно. Я киваю ему и возвращаюсь к сценарию.

— Вы желаете задать какие-нибудь вопросы, прежде чем мы начнем? — Мне не терпится двигаться дальше, у нас меньше времени, чем хотелось бы.

Он выпрямляется на стуле, готовясь, закатывает рукава.

— Никаких вопросов. Готов начинать по сигналу леди.

— Что ж, хорошо. Не могли бы вы назвать свое имя, приговор и срок, Эдди?

— Эдди Бишоп. Осужден за отмывание денег. Семь лет. Освободиться должен до Рождества. Что было бы здорово. Это мое любимое время года.

Итак, мы работаем. Он выглядит расслабленным, в своей тарелке.

А затем вскидывает брови: «Что дальше?»

— Что вы думаете о своем обвинении, Эдди? О сроке?

Он не будет ни в чем признаваться под запись, я это знаю, но выдаст, что может: ему нравится играть в опасные игры с властями, я поняла это по записям из зала суда.

— Что я думаю о приговоре? Забавно, Эрин, что меня об этом спросили. — Его улыбка становится саркастической. Он игрив и доволен жизнью. — Буду честен: мало что. Плохо я думаю о приговоре. Они пытались засадить меня хоть за что-то в течение тридцати лет, перепробовали все на свете, и, как известно, меня долгие годы обвиняли во всем, что только приходило в голову. Как по мне, кое-кто не в состоянии смириться с тем, что парень из Ламбета может преуспеть в жизни честным путем. Такого не бывает, верно? Но мне до сих пор ничего не могли вменить, любой другой был бы слегка оскорблен происходящим, если ты меня понимаешь. Потому что это только вопрос времени, когда тебя оговорят. Если хочешь найти достаточно грязи, рано или поздно она накопится, и ты ее получишь. Так или иначе, если вы понимаете намеки. — Он оставляет эту фразу висеть в воздухе.

Думаю, все мы достаточно знаем о шестидесятых и семидесятых, чтобы догадаться: полиция в те времена порой была хуже бандитов. Он намекает, что доказательства подбросили, чтобы его подставить. Я не возражаю.

— Но что я могу сказать? В конечном итоге моя бухгалтерия оказалась не такой, как надо. У меня всегда были проблемы с цифрами. Дискалькулия. Я в школе плохо учил математику, — продолжает он со вполне очевидной иронией. — Тогда ее, конечно не диагностировали, правда? Дискалькулию. Просто считали, что ты либо недоразвитый, либо прикидываешься. А я был умным ребенком, в других областях, вот они и решили, что я страдаю ерундой. Издеваюсь над ними. Сейчас в школах все совсем иначе, да? У меня двое внуков. В школе я надолго не задержался, это было не по мне. Так что, наверное, от ошибок с расчетами меня, по логике вещей, отделяло только время, как считаешь? — Улыбка у него широкая и теплая.

Я совершенно уверена, что у него был бухгалтер. И совершенно уверена, что этот бухгалтер давал показания в суде.

Меня поражает его способность совать всем кукиши под нос, дразнить систему, после чего ему все сходило с рук. Более того, я хочу, чтобы это сошло ему с рук. Я болею за него. Как и все. За его небрежно-развязную кокни-психопатию. Это весело. И совсем не похоже на настоящий современный преступный мир, грубый, зубодробительный; это скорее преступность другого формата: «Жемчужная гильдия»[34], пироги и картошка, Боб Хоскинс, Дэнни Дайер, Барбара Виндзор[35], «Ограбление по-итальянски»[36], топор в багажнике машины.