— А где жители других деревень? Из Дрожащей Листвы и Лунной Песни?

— Должны уже ждать нас у опушки, судя по сообщениям, присланным птицами. Мы замыкающие.

Гонка на запад продолжалась несколько часов, и Т'Альдин уже думал, что бой неизбежен: враг наступает на пятки. Однако тут лес закончился, впереди — луга длиной в день пути, за ними в дымке тонут невысокие лесистые холмы. А сразу у опушки — тысячи две эльфов, все население леса.

Он еще раз выругался. За каким таким дивом светлейшим вздумалось принимать бой посреди поля?! Ну не сильны эльфы стенка на стенку драться, как это делают орки и люди, и все тут. В лесу картина была бы не так печальна, ни свои, ни враги не могут держать строй, но для эльфов это излюбленный стиль боя, когда они, кажется, везде, со всех сторон, и отовсюду летят стрелы невидимых лучников…

Однако тут стало очевидно, что эльфы, обернувшись лицом к лесу, вовсе не в боевые порядки выстроились.

Т'Альдин быстро отыскал в толпе Таруну, с тоской глядящую назад и утирающую с лица слезы.

— Не плачь, — тихо сказал он, — когда-нибудь мы еще вернемся сюда…

Девушка покачала головой и едва слышно ответила:

— Мы больше никогда сюда не вернемся…

Вперед вышли светлейшие всех четырех селений, за ними в шеренгу выстроились младшие маги. Светлейшие нараспев заговорили хором, используя древние ритуальные слова, но Т'Альдин кое-как понял: они благодарят лес за то, что тот тысячи лет был их домом, и просят прощения.

Издалека уже доносился треск веток под тяжелой поступью сотен, если не тысяч ног, а сколько там мелких уродов — можно лишь догадываться. Захотелось крикнуть светлейшим, что тут не с лесом прощаться надо, а с жизнью, но Т'Альдин промолчал. Будь что будет.

Над толпой разносился плач. Сдержанные эльфы не справлялись с эмоциями, многие взрослые рыдали навзрыд. Т'Альдин стоял в толпе один из немногих, сохранивших невозмутимость, но внутри все клокотало. Он сжимал руку Таруны, старался не слышать ее плач и отрешенно удивлялся, почему ее слезы причиняют ему почти физическую боль. Что ж, скоро все закончится. Еще не совсем понятно, как, но…

Светлейшие умолкли, заговорил только один из них, на древнем языке прося у леса о последней милости: стать погибелью врагам эльфов. И следом в унисон заговорили все маги, и светлейшие, и младшие, и читаемое ими заклинание, извращенное, дикое и неправильное, грянуло едва ли не громом. Т'Альдин с каким-то необъяснимым ужасом понял, что ему очень знакомы эти слова. Заклинание, которое каждый маг эльфов учит в первую очередь, заклинание, которым светлейшие сообща способны прямо из селения погасить пожар даже на другом конце леса.

Только они читали его наоборот.

И тогда лес вспыхнул. И не как подожженный, нет. Огонь, казалось, появился везде сразу, со всех сторон и в середине. Рыдания и стоны поднялись до небес, но Т'Альдину в громогласном реве пожара послышались вопли сотен сгорающих заживо глоток. Весь огромный лес превратился в один чудовищный погребальный костер.

Казалось, плач эльфов разжалобил даже небо, и оно тоже заплакало мелким дождем. Т'Альдин стоял, глядя на огонь, и сжимал руку Таруны. Он не разделял вселенской скорби лесного народа, напротив, он был единственным в толпе, кто почувствовал облегчение, когда смертельная битва отменилась. Дроу не свойственна сентиментальность, но… все же в этом лесу Т'Альдин прожил двадцать лет, и это были двадцать самых легких и беззаботных лет в его жизни. Он собрался провести тут остаток своих лет, сколько бы ему их не выпало, еще семьдесят или семьсот… И вот теперь Т'Альдин, как и двадцать лет назад, снова бездомный. Но тогда его беспокоила, главным образом, своя судьба, остальные кадеты — только если не в ущерб собственным интересам. Теперь… теперь он держит за руку рыдающую Таруну, и ему, йоклол возьми, больно. Т'Альдин снова стал бездомным и обездоленным, и не только один он, и тому виной вполне конкретные существа. Серые ублюдки, припершиеся незваными.

Раньше он ненавидел поверхностников. Всех подряд, заочно, несфокусированно, бесцельно, просто потому, что так его воспитывали. Теперь тщательно выпестованная ненависть, двадцать лет спавшая в глубине души, обрела совершенно определенное направление — и на этот раз до невозможности личное.

За несколько дней напряженной работы Даниле удалось собрать первый образец тяжелого мушкета и почти довести до ума всю линию сборки. Правда, за капсюли он еще и не брался, прототип был фитильным, но уже с действующим ударно-спусковым механизмом, рассчитанным на разбивание капсюля. Еще одна проблема — массовое производство патронов наладить будет нелегко, но это дело инженер уже придумал, кому поручить: аптекарям. Разумеется, как только алхимики разработают нужный водоустойчивый состав для бумажных патронов.

Испытав несколько оперенных пуль разной конфигурации и изрешетив при этом почти все доспехи, выкованные дварфами, которые только нашлись в оружейной палате дворца, Данила остановился на самом удачном варианте и заказал литейщикам отлить пятьдесят тысяч их. По тысяче патронов на стрелка — должно хватить и на обучение, и на несколько больших перестрелок, по крайней мере, Гаскулл, сделав в процессе испытаний около полусотни выстрелов, быстро освоил и заряжание, и прицеливание, и достаточно уверенно поражал мишень размером с человека с тридцати шагов, что для гладкоствола очень даже неплохо.

Работать пришлось тяжело, но в целом Разумовский чем дальше, тем оптимистичнее смотрел на ситуацию. Разведчики докладывали, что противнику подходят небольшие подкрепления, что появились два новых лагеря поближе к столице и что драконы начинают перебираться в эти лагеря, но если темпы сохранятся — у короля появятся стрелки раньше, чем нападет враг.

Что действительно было занозой в заднице — так это Роктис. Прямо ни шагу без нее, и это бесило, но чертовка, впрочем, больше не мешала Даниле работать и даже стала любезней, чем обычно, хотя несколько раз оставляла своего подзащитного без пирожных. Но инженерская смекалка и тут выручила: однажды Роктис, по своему обыкновению, уселась на подоконник, болтая изящной ножкой, сняла крышку свистнутого со стола Данилы блюдца и обнаружила, что все пирожные надкушены с двух сторон.

— Это неслыханно! — возмутилась она, — я жестоко накажу за это негодных слуг за такое неуважение!! Это… это…это же как плевок в лицо!! Кто-то надкусил твои пирожные, ты только представь это!!

— Я кушаю, нельзя ли не говорить о плевках? — миролюбиво сказал инженер, — а что касается пирожных — это я попробовал, какое вкуснее и с какой стороны. То, что посередке — самое сладкое, угощайся, пожалуйста.

Роктис секунд двадцать молчала, застыв с блюдцем в руках, и ее лицо выражало вселенскую скорбь вперемешку с досадой и осуждением.

— Эх, душенька, какой же ты… эгоист, — наконец вздохнула она и поставила пирожные обратно на стол: — приятного аппетита, жадина.

Данила, в принципе, ожидал всего, вплоть до вспышки ярости и надетой на его голову тарелочки со сладким, но столь беззлобная реакция его все же удивила.

После этого Роктис резко поменяла свой стиль поведения, вместо прежней словоохотливости и вкрадчивых интонаций — короткие, неохотные, односложные ответы. Данила лишь вздохнул с облегчением, но при этом искренне недоумевал: обиделась? Фаворитка короля, нахалка, слегка оборзевшая от полной безнаказанности — и обиделась из-за пирожных?! Воистину, женщины непредсказуемы. Особенно если они принадлежат к совсем другому народу.

На следующий день Роктис заявилась во время обеда и поставила перед Данилой два флакончика:

— Твое лекарство.

— А зачем второй пузырек? — полюбопытствовал инженер.

— В запечатанном — сильнодействующий яд, чтобы ты не мучился, если снова выбросишь противоядие.

— Да ты прямо сама доброта. Хочешь пирожных?

— Нет, спасибо, — желчно отозвалась Роктис, — кушай сам.

Данила снял с блюдца крышечку: