— И в чем же дело?

— Эти люди должны быть одни и те же. Им предстоит кое-что освоить. Они должны быть постоянными.

— Ну что ж, эти люди будут прикреплены к вам на постоянную работу. Через час люди будут у вас. Кого вы хотите? Англичан, французов?

— Этих людей укажу я, полковник!

— Мы русских сюда не допускаем! — со злобой сказал Реттгер.

— Вы забываете, полковник, что я русский!

Реттгер промолчал. Потом с раздражением сказал!

— Очевидно, вы хотите облегчить положение каких-то ваших знакомых. Вероятно, с этого судна.

— Может быть, полковник. Ну и что, это для вас так разорительно?

Реттгер прищурился.

— Ладно. Но предупреждаю: они будут при входе и выходе тщательно обыскиваться и находиться постоянно при конвоире. Утром — доставляться сюда, а на ночь — обратно в лагерные казармы.

— Против этого я не возражаю, полковник.

— Напишите мне их фамилии.

Рынин повернулся к Штейну:

— Разрешите листочек бумажки и карандаш.

— Пожалуйста.

Рынин взял карандаш, бумагу и написал: «Тамарин, Кузьмин, Муратов, Степанов, Парменов».

Реттгер принял бумажку и спросил:

— Что еще?…

— Карту этой части острова и все необходимое для обследования прилегающих к строительству ущелий и пещер.

— Хорошо. Вы, Штейн, выполните немедленно все эти требования!… Что еще?

— Больше ничего.

— А о вознаграждении вы не желаете условиться заранее?

— Нет. Это преждевременно.

— Учтите, Рынин, у меня тоже есть условия: около вас всегда будет охрана… Дадим вам еще и одного помощника.

Реттгер повернулся к Штейну:

— Ну, что вы там возитесь, черт возьми?!

Штейн, с толстой папкой в плотном оранжевом переплете, поспешно подошел к столу.

— Передайте папку доктору Рынину! — приказал Реттгер.

Штейн растерялся.

— Господин штандартенфюрер! Осмелюсь напомнить, что материалы эти строго секретные.

— Выполняйте мое распоряжение! — раздраженно сказал Реттгер. — И учтите: доктор Рынин будет здесь работать, а для этого он должен знать, что и как сделано до него.

Штейн все еще стоял не двигаясь, почтительно слушая.

— Разве я не ясно выразился? — наливаясь яростью, поднялся Реттгер из-за стола. — Секреты здесь охраняете, а своды начинают рушиться!…

Испуганный Штейн торопливо сунул Рынину оранжевую папку и, тяжело отдуваясь, застыл в ожидании дальнейших распоряжений.

Реттгер направился к двери.

— Я уезжаю! — сердито бросил он на ходу. — За вами, Рынин, машина придет к восьми часам. А вы, инженер Штейн, поставьте ему стол для работы в вашем кабинете. Персональная охрана его также будет здесь!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер!

Штейн бросился провожать Реттгера. Рынин остался один. Он взглянул на оранжевую папку, которую держал в руках. На обложке стояла лаконичная надпись: «Операция „Ящик Пандоры“. Гриф над этой надписью гласил: „Секретные документы государственной важности“. Рынин знал, что эта формула означала высшую степень секретности в немецком делопроизводстве. Но какое значение это имело, когда физическое уничтожение Рынина Реттгер заранее предрешил?

«Раскрывая папку с этими материалами, я подписываю себе смертный приговор, — подумал Рынин. — Но я должен все знать, чтобы лучше действовать…»

Рынин открыл папку, а в кабинет вошел его угрюмый конвоир и молча уселся на стуле у двери.

Когда Штейн, проводив Реттгера, вернулся в свой кабинет, Рынин потребовал, чтобы для его рабочей бригады было приготовлено отдельное помещение, с большим столом и принадлежностями для чертежных работ, а также все необходимое для обследования карстовых лабиринтов: электрические фонари, веревки, мел, компасы, часы, геологические молотки и три кирки.

Все требования Рынина были немедленно выполнены. Помещение выбрал сам Штейн. Оно находилось в стороне от служебных кабинетов сотрудников управления. Дверь его выходила в вестибюль, около входного тоннеля, где постоянно стоял часовой.

А вскоре в распоряжение Рынина были доставлены и все выписанные им пять человек. После тщательного обыска при входе дежурный эсэсовец провел их в отведенное им помещение, где уже находился Рынин, и приказал:

— Ждите здесь!

Молчаливый охранник Рынина Кребс сидел на скамейке у двери. К нему подсел и охранник вновь прибывших. Это был Ганс. Его Хенке прикомандировал к этой «особой» группе русских, как проявившего знание русского языка на допросе Кузьмича в гестапо.

Встреча Рынина и Тамарина (Шерстнева) была сдержанной. Оба понимали, что крайняя осторожность и осмотрительность требовались сейчас прежде всего. Молодежь настороженно молчала. Один Кузьмич невозмутимо разглядывал подземное сооружение, отпуская при этом короткие замечания:

— Мудрено сотворено… Поставить котлы да разжечь костры — чем не преисподняя?…

Все время поглядывавший на Кузьмича Ганс, получивший указание Хенке не спускать глаз с русских и слушать, что они будут говорить, а если надо, то и пресекать их разговоры, — счел необходимым строго спросить Кузьмича:

— Зачем котел? Зачем огонь? Что есть пре-ис-подняя?

— А это, мил-человек, дьявольская кухня, — миролюбиво пояснил Кузьмич. — Но она все равно и ваша фашистская кухня… А котлы — чтобы нас, пленников, варить да поджаривать…

Повернувшись к Кребсу, Ганс пояснил:

— Он у них часто заговаривается. Пострадал от Советской власти. Больной старик.

Кузьмича Ганс снисходительно, как больного, постарался успокоить:

— Нет, нет. Пленных наша кухня варить — нет. Жарить — нет. Ты спокойный быть. Наша кухня без человек обед варить.

— Вы-то обедаете как следует. А от наших обедов и утром и ночью под ложечкой сосет и покусывает, — саркастически заметил Кузьмич.

— Утро ложка сосать? Ночь ложка кусать? — удивился Ганс. — Зачем?

— Ты так здорово понимаешь по-русски, что от разговора с тобой живот подводит. А там и так пусто… — Кузьмич пренебрежительно глянул на Ганса. — Я тебе про Фому, а ты про Ерему…

Расплывшаяся было от удовольствия рожа Ганса потемнела:

— Что есть Фо-ма, что есть Е-ре-ма?

— Тебе объяснять — все равно что воду в ступе толочь. Если голова тупая, топором ее не заострить.

Ганс перевел Кребсу:

— Он говорит, что в воду надо ступню совать, А голова у него не заточенная — и ее надо затесать топором.

Кребс выслушал Ганса молча, но на Кузьмича посмотрел довольно внимательно.

— Кузькина мать тебя ждать? — переменил разговор Ганс.

Вспомнив про допрос в гестапо, Кузьмич помрачнел.

— Кузькина мать, мил-человек, меня не ждет. Она к вам продвигается. Со своим «хлебом-солью» к твоему фюреру в Берлин торопится…

— Он говорит, что его мать пешком в Берлин несет хлеб фюреру, — с усмешкой перевел Ганс Кребсу, а Кузьмичу добродушно сказал: — Зачем Берлин? Скоро фюрер Москва будет!

— У Москвы, мил-человек, высоки пороги на фюрера ноги! — презрительно сказал Кузьмич. — Моя мать уже пошла на распашку и бьет в размашку! Понял?…

— Фюрер короткий ноги? — Ганс подозрительно уставился на Кузьмича. — Зачем ты сказать — короткий ноги фюрер?…

— Чего ты буркалы на меня выпучил, будто я тебя укусить собрался?

— Меня укусать? — Ганс ухватился за автомат. — Меня укусать нет! Выстрел буду!

Пока Кузьмич занимал охранников своими разговорами, Рынин и Шерстнев тихонько переговорили, уединившись в угол. Теперь Рынин счел необходимым вмешаться:

— Товарищ Кузьмин, вы не на допросе, — строго начал он. — Такие разговоры здесь вести ни к чему … Надо быть выдержаннее, спокойнее …

Кузьмич стал серьезнее.

— Извиняюсь, мил-человек, — повернулся он к Гансу. — Я это только к тому, что быть козе на бузе… Не взыщи…

— Он сегодня очень заговаривается, — успокоился Ганс, снова обращаясь к Кребсу. — Плохо его понимать…