У входа горел фонарь и стоял часовой. По его сигналу вышли еще два эсэсовца и широко распахнули двери. Старший конвоир приказал колонне перестроиться по двое и быстро заходить внутрь. Там пленников провели по коридору в большую камеру.
— Разговаривать и шуметь не разрешается! — объявил тот же эсэсовец.
Подошел часовой с автоматом. Тяжелая дверь закрылась. Лязгнул засов. Пленники остались одни.
Камера была просторная. С обеих сторон в три этажа были нары. Под потолком горела тусклая лампочка, огражденная решеткой.
— Здесь друг на друга посмотреть можно! — обрадовался Коля Муратов.
— Свет в первую очередь нужен Кириллу Пархомову, — прошепелявил Пархомов. — У меня есть что почитать.
При тусклом освещении лицо Пархомова было неузнаваемо. Огромная фиолетовая опухоль затянула глаз. Нос и губы распухли.
— Ну и разделали тебя, Кирилл, — поразился Борщенко. — Какие сволочи!… А что ты хотел нам почитать?
— Сам-то я читать не смогу. Читай уж ты, Андрей Васильевич! — Пархомов извлек из-за голенища аккуратно сложенные листки бумаги. — Вот, посмотри, что я сумел в драке скрыть…
Борщенко развернул листы и посмотрел.
— Откуда такое, Кирилл?
— Это последнее, что я успел принять по радио…
— Ну и молодец… Очень кстати… Товарищи, слушайте последние новости: приказ Верховного главнокомандующего и сообщения Совинформбюро…
Все плотно сдвинулись вокруг Борщенко. Он кашлянул, прочищая горло, и густым шепотом стал читать:
«Приказ Верховного главнокомандующего генерал-полковнику Толбухину, генералу армии Малиновскому… Войска Южного и Юго-Западного фронтов, в результате умелого маневра и стремительного наступления, одержали крупную победу… Сломив сопротивление врага, наши войска в течение шести дней с боями отбили у немцев и вернули нашей Родине Донецкий бассейн — важнейший угольный и промышленный район страны…»
— Ура! — крикнул Силантьев. — Донбасс — моя родная сторонка!
— Тише! — зашипели на него со всех сторон. — Не мешай!
Борщенко торжественно, медленно продолжал:
«…В знак торжества по случаю крупной победы в Донбассе сегодня, восьмого сентября, в двадцать часов столица нашей Родины — Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим Донбасс от немецких захватчиков, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий… Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины. Смерть немецким захватчикам!… Восьмое сентября тысяча девятьсот сорок третьего года».
— Теперь крикнем все вместе! — предложил Борщенко.
— Уррра-ааа!… Уррра-ааа!… Уррра-ааа! — дружно прокричали в камере.
Лязгнул засов. Дверь слегка открылась. В щель просунулись автомат и голова встревоженного часового. Коверкая русские слова, он крикнул:
— Сумасшедший русский! Кричать нет разрешается! Все расходиться по разные места!… Вместе нельзя!
— Закройся! — прохрипел Пархомов. — Дер-ди-дас, кислый квас!
Слова Пархомова вызвали дружный смех. Кто-то лихо свистнул.
Дверь поспешно закрылась. Повеселевшие пленники снова сомкнулись в тесный круг…
2
Утром всех новичков быстро и коротко опросили и заполнили на каждого карточку. Потом начали вызывать на допрос.
Силантьева задержали дольше других, и когда конвоиры втолкнули его в камеру, бушлат на нем был разорван и на лице кровоточили ссадины.
— И тебя обработали, Фома? — всплеснул руками Пархомов. — Кто же это так постарался?
— Какая-то рыжая сволочь, власовец!
— Власовец? — Все заинтересованно столпились около Силантьева. Тот, растирая кисти рук со свежими кровоподтеками, продолжал рассказывать: — Стал меня агитировать… Двинул я его в зубастую морду, но неудачно. Помешали. Схватили сзади, руки выкрутили — и в наручники!… Ну, а потом обработали, сволочи, как хотели…
К Силантьеву подсел Борщенко и стал расспрашивать… Но залязгал засов. Дверь снова открылась.
— Рынин, выходи!
Допрос Рынина затянулся надолго. Прошло не менее двух часов, пока дверь снова открылась. Но Рынина в камеру не вернули.
— Капитан Шерстнев, выходи!
Через несколько минут Шерстнев уже стоял в кабинете, где производились допросы.
Против двери за большим столом сидел гестаповец в черном мундире, с офицерскими знаками различия.
— Ближе! — приказал он конвоирам.
Шерстнева подвели к столу.
— Вы капитан Шерстнев?
— Да, я капитан Шерстнев.
— Вы говорите по-немецки? Очень хорошо. Садитесь! — Гестаповец показал на стул, стоявший у стола.
Шерстнев сел.
— Я оберштурмфюрер Хенке. У меня есть к вам несколько вопросов.
Шерстнев молча ждал.
— Ты, Фридрих, можешь пока сходить в столовую, — повернулся Хенке к переводчику. — Потом возвращайся сюда.
Переводчик сразу же вышел.
— А вы станьте за дверь! — приказал Хенке конвоирам.
Шерстнев и Хенке остались вдвоем.
— Хотите сигарету, капитан? — предложил Хенке, доставая из стола портсигар.
— Я не курю.
— Как хотите, капитан. — Хенке убрал портсигар обратно в стол. — Тогда приступим сразу к делу. Мои вопросы не будут касаться ваших секретов. Я хочу знать только одно: чем занимались ваши люди до войны?…
В ожидании ответа Хенке пристально наблюдал за лицом Шерстнева. Тот спокойно ответил:
— Я подбирал себе моряков и другими профессиями не интересовался, лейтенант.
— Оберштурмфюрер, — поправил Хенке. — Или — обер-лейтенант.
Хенке выдвинул ящик стола и, перебирая личные документы, отобранные у членов экипажа «Нева» при обыске на корабле, небрежно переспросил:
— Значит, вы не знаете сухопутных профессий своих людей?
— Нет, лейтенант, не знаю. Полагаю, что вам проще спросить их самих.
— Ваши люди, капитан, по их словам, до службы на флоте не имели никаких профессий.
— Ну что ж, значит, это так и было, — подтвердил Шерстнев. — Им лучше знать.
— И будто бы они на вашем судне впервые?
— И это верно.
Хенке прищурился и, наклонившись ближе к Шерстневу, вдруг резко спросил:
— А не можете ли вы, капитан, сказать что-либо о практической специальности доктора технических наук Рынина? Чем он знаменит? Чем занимался до сих пор?
— Вот уж чего не знаю, лейтенант, того не знаю. Для меня доктор Рынин был только пассажир. А расспрашивать его о научных делах мне и в голову не приходило. Да это и непосильно для моей старой головы.
Хенке подозрительно посмотрел на седую голову Шерстнева и злобно сказал:
— Перестаньте дурачиться, капитан Шерстнев! Не может быть, чтобы вы не интересовались этим вопросом. И вы расскажете мне все, что вы знаете о Рынине, хотите вы этого или не хотите!
— Мне сказать вам нечего, лейтенант. А ваш тон заставляет меня вовсе прекратить с вами разговор. — Шерстнев встал. — На ваши вопросы я больше отвечать не буду. Прошу вернуть меня к моей команде.
— Теперь это уже не ваша команда, а наши пленники! И вы будете, будете отвечать мне, капитан! Я заставлю вас разговаривать!
Шерстнев молчал.
Хенке резко нажал кнопку звонка на столе — и в комнату немедленно вбежали конвоиры.
Хенке указал на Шерстнева и приказал:
— В карцер!
Охранники набросились на Шерстнева, вывернули ему руки и, не давая идти, волоком потащили в карцер…
3
Следующим привели на допрос боцмана Кузьмича. Хенке сердито смотрел на его круглую лысую голову, на прокуренные усы-сосульки и не знал, что делать. Переводчик еще не вернулся, а терять лишнее время на допросы этих штатских пленных не хотелось: впереди была запланирована выпивка с капитаном подлодки Рейнером.
— Адольф! — обратился он к конвоиру. — Ты, кажется, понимаешь по-русски?
