Там. он прежде всего наткнулся на Борщенко, который инструктировал Силантьева.

— Брагин! Как ты сюда попал и где майор? — на ходу, устремляясь к телефону, спросил Реттгер.

— Аа-а-а! — обрадовался Борщенко. — Вы-то мне и нужны, господин полковник! Вас-то мы и ищем!

Не заметив в расстройстве чувств, что Брагин, с которым всего два часа тому назад приходилось объясняться через переводчика, сейчас свободно разговаривает на немецком языке, Реттгер торопливо сорвал с рычага телефонную трубку.

— Алло! Алло! Коммутатор? Говорит Реттгер! Что?! Дайте мне караульное помещение казарм! Что?! Я приказываю! Да ты что там, не понимаешь, с кем разговариваешь!! Что?! Ах, мерзавец!! Я сейчас же прикажу тебя арестовать!!!

Борщенко быстро шепнул несколько слов Силантьеву, и тот с автоматом на изготовку ближе подошел к полковнику.

Реттгер, все более распаляясь, изрыгал в телефон угрозы расстрелять всех работников коммутатора и, слушая в ответ издевательские подковырки и откровенный смех, в ярости с лязгом бросил трубку обратно на рычаг и ухватился за другой, красный аппарат тревоги.

Но в трубке этого телефона он опять услышал тот же насмешливый голос…

Борщенко холодно сказал:

— Хватит, полковник. Сядьте!

Пораженный дерзостью Брагина, Реттгер озадаченно вытаращил глаза и, остывая и настораживаясь, оглянулся по сторонам. В двух шагах от него с автоматом на изготовку стоял рослый Силантьев.

При виде незнакомого автоматчика в глазах у полковника забегали тревожные огоньки. Он перевел глаза на Борщенко.

— Что это значит, Брагин? И где майор?

— Майор Клюгхейтер взят в плен и сейчас находится под стражей! — спокойно сказал Борщенко.

— В какой плен? Кем? Что за бред?!

— И вы, полковник, теперь тоже пленник! Вы находитесь сейчас в руках восставших узников вашего лагеря смерти!

— Что за возмутительная мистификация, Брагин?! — все еще не веря своим ушам, резко спросил ошеломленный Реттгер. — И каким образом ты так сразу заговорил по-немецки?

— Я не Брагин, полковник! Я советский моряк Борщенко, если это вас интересует, — невозмутимо продолжал Борщенко. — Кроме того, еще и член комитета, руководящего восстанием.

Реттгер сжался, точно от удара, и, озираясь по сторонам, вскочил с кресла, готовый к борьбе.

— Сидеть! — грозно крикнул Борщенко.

Реттгер молча сел, продолжая исподлобья осматриваться.

— Во избежание неожиданностей поднимите руки, полковник! Придется вас обыскать.

Реттгер поднял руки. Силантьев содрал с круглого столика салфетку и быстро сложил на нее все содержимое карманов полковника.

— Где же ваше оружие, полковник?

— Как видишь, я безоружный.

— Да, это странно, — удивился Борщенко. Он извлек из вещей, найденных у Реттгера, ключи от сейфа и стола.

— Тебе важное поручение, Силантьев! Покончим с полковником — отправишься с автоматчиками в его управление и все содержимое сейфа и письменного стола выгрузи и увяжи. Все до единой бумажки! И вместе с картотекой на машине доставь немедленно в штаб.

— Есть, товарищ Борщенко!

Думая о своем. Реттгер вдруг ударил кулаком по столу:

— Это все Шакун! Продажная собака! Расстреляю!

— Этого предателя расстреляем мы, полковник, как только поймаем. К сожалению, он убежал. А вас мы прикончим раньше.

— Вы что, мне угрожаете? — Реттгер грозно посмотрел на Борщенко. — Вся ваша затея с восстанием через несколько часов обернется по-иному. И моя расправа с вами будет беспощадной! Предупреждаю! Будете валяться у моих ног и просить милости!

Наглость Реттгера удивила Борщенко.

— Не знал я, что вы такой твердолобый, полковник! Учтите: нами захвачены арсенал и гавань. И здесь мы находимся не случайно. Комендатура и казарма — в наших руках. А сейчас уже заняты и ваше управление, и каземат. Все коммуникации острова перерезаны. Центр и гавань для эсэсовских команд уже недоступны! Вообще спасение для ваших отрядов теперь только в том, чтобы прятаться от нас в ущельях. Ясно вам теперь положение?

Реттгер побледнел, однако продолжал так же угрожающе:

— Даже это не спасет вас от нашей расправы, от нашей руки! И единственная возможность для тебя, Брагин, избежать страшной смерти — это слушаться сейчас моих приказов.

Борщенко медленно сказал:

— Чтобы вам было ясно все до конца, сообщу вам, полковник, что радиостанция нами выведена из строя! Так что не рассчитывайте на помощь извне!

Глаза Реттгера засверкали. Все более меняясь в лице, он оглянулся и неожиданно прыгнул на Силантьева, ухватившись за его автомат. Силантьев резко отбросил Реттгера, и тот кинулся к двери. Здесь эсэсовца перехватил Борщенко, сдерживая кипевшую ярость, тряхнул его за шиворот и сунул в кресло, придавив к сиденью.

Реттгер не издал ни звука и тяжело дышал. Он был красный. Глаза сверкали не только злобой, но и страхом, который начал, наконец, наполнять все его существо.

— Вот что, полковник, предупреждаю! — резко сказал Борщенко. — Если с вашей стороны будет еще хоть малейшая попытка сопротивляться, мы вас скрутим веревками!

Реттгер продолжал молчать, в бессилии озираясь, как хищник, попавший в ловушку.

— У вас есть единственная возможность отсрочить конец своей поганой жизни, — жестко сказал Борщенко, — но вы должны принять одно условие — условие нашего комитета.

— Говорите ваше условие, — хрипло выдавил Реттгер. — Я, возможно, приму его.

— В помещении радиостанции находится наш товарищ. Прикажите, чтобы эсэсовцы его не трогали. Пока он будет жить, ваша жизнь в безопасности. Если его там убьют, вы будете немедленно казнены!

— Соедините меня с мысом. Я прикажу, чтобы его не трогали, — глухо сказал Реттгер.

В конторе гавани, где расположился штаб восставших, было оживленно и многолюдно, но во всем чувствовалась умелая организованность. Начальник штаба полковник Цабеленко сидел за большим столом у телефона. За его спиной, на стене, висела подробная карта острова, с красными и синими стрелками и другими знаками, отражавшими ход операции «Свобода».

Сейчас перед Цабеленко виновато стоял командир специального отряда Ачкасов. Вчера его отряд без потерь перерезал дорогу через ущелье, ведущую от эсэсовских казарм в северной части острова к Центру. А сегодня, по собственной инициативе, Ачкасов продолжил эту операцию. И теперь, докладывая, волновался:

— Эту группу эсэсовцев, товарищ полковник, мы загнали в пещеру, затем с боем ворвались туда и уничтожили их всех до единого…

— Сколько их было?

— Двенадцать.

— Наши потери?

— Восемь убитых и двое раненых.

— Необдуманные действия и неоправданные потери, товарищ Ачкасов! — Цабеленко нахмурился. — Докладывайте дальше.

— Вторая наша группа из восьми человек, с автоматами и двумя ручными пулеметами, проникла за казармы и перерезала дорогу, ведущую к мысу. Эсэсовцы, попав в клещи, в панике рванулись по этой дороге как сумасшедшие. Оставили убитыми четырнадцать человек. Около двадцати, вместе с ранеными, все же прорвались. В результате мы заняли казармы и удерживаем под контролем северную дорогу к мысу.

— Какие потери понесла вторая группа?

— Она вела огонь из-за укрытий и потерь не имела, если не считать одного легкораненого, который остался в строю.

— Всё?

— Всё, товарищ полковник.

— Окончилась ваша операция хорошо, но ее можно было провести лучше. Как вы, кадровый командир, позволили штурм пещеры, когда враг находился в лучшем положении? Разве была необходимость в таком штурме?

— Бойцов нельзя было удержать, товарищ полковник.

— То есть вы не сумели их удержать. Не оправдали себя как командир.

— Виноват, товарищ начальник штаба. Вы правы. Я действительно сам первый ворвался в эту пещеру. Не было сил удержаться… Накипело, товарищ начальник штаба. У всех накипело…

Цабеленко пристально посмотрел на Ачкасова и несколько минут молчал. Потом добавил уже без обычной для него краткости и строгости: