Ирис кивнула. Омеги с шумом поднимались, двигали стулья, складывали голографические экраны, переговаривались, а некоторые даже смеялись. Урок никого не взволновал — конечно же. Ирис поднялась за своей сумкой, убрала голографический экран и покорно двинулась за остальными. Мерно стуча каблуками форменных туфелек, она вышла из аудитории и, не выбиваясь из толпы, зашагала к лестницам. Из классов выходили другие омеги, и говорливая разномастная толпа заполнила коридор.

Малыши, которые едва учились ходить, говорить и пользоваться своим телом, как полагается человеку, неуклюже ковыляли, засматривались на все вокруг, отставали друг от друга, но не терялись: гео-чип у самых маленьких работал с дополнительной программой, которая подсказывала им, куда идти. Девочки постарше, лет десяти, уже вовсю болтали друг с другом и даже тренировали «человеческую» дружбу — держались за руки, шептались и делились ответами на домашние задания, но разряды у них варьировались очень сильно. На способность к обучению эмоциональная степень влияла мало, так что в одном классе могли учиться и тройки, и пятерки, и даже шестерки. Старших было легко вычислить по улыбкам: смеяться и шутить им позволял разряд. Ирис, даже несмотря на свою отсталую степень, тоже относилась к старшим: до выпуска ей оставалось всего два года.

Только вот ее сейчас смеяться не тянуло. Да и не с кем: компании она предпочитала одиночество.

Ирис спустилась на первый этаж, миновала тонущую в голосах столовую, где раздавали энергетические смеси, и толкнула дверь женского туалета. Внутри вспыхнул свет: значит, никого. Она выбрала дальнюю кабинку, повесила сумку на крючок, аккуратно притворила за собой дверцу, и автоматический замок тут же щелкнул.

А потом Ирис открыла рот и зашлась в беззвучном крике.

Она всегда сюда ходила, в этот дальний туалет за вечно громыхающей столовой. Даже закричи она в голос, здесь ее никто не услышит. Но она предпочитала перестраховаться.

Почти всем своим синтетическим телом Ирис ощущала одно-единственное желание: разорваться на части. И хотя омеги не умеют страдать, сейчас ее системы работали на таком пределе, что все ее существо каким-то непостижимым для нее образом рвалось наружу, через каждую пору, через каждый миллиметр ее кожи, искусно скопированной с человеческих образцов, и было в этом нечто конечное, непреодолимое, неохватное для сознания омеги, выверенного по цифрам.

Ирис убила это разнесчастное крошечное существо, собственными руками. Она свернула ему голову, и его шейные позвонки неаппетитно хрустнули. Почти как ее собственные, когда ударила Мариэлла, но она-то жива, а кролик — нет. Все закончилась до нелепости быстро и просто, и от этого кружилась голова. По крайней мере, у госпожи Октавии. А еще госпожа Октавия испытывала отвращение, омерзение, ужас, гнев, сочувствие и жгучее чувство печали по беззащитному бедняге, который и вправду никакого зла не совершил и не собирался. Ни за что. Ирис его убила ни за что. Просто потому, что Мариэлла ей приказала.

А потом она велела убить госпожу Октавия, и не выскочи та из аудитории, словно ошпаренная, Ирис непременно бы исполнила приказ. Ведь чувствовать омегам не полагается.

Омеги, правда, могут задавать простые и логичные вопросы. Например, зачем убивать толстушку-проверщицу? Зачем сворачивать голову кролику? Зачем эти представления, когда каждого из воспитуемых можно прогнать через машину и проверить, кто чего стоит?

Но машины работали без устали: на ошибки проверяли каждую неделю. Еще был механик-прим, который занимался удалением прогнозируемых погрешностей. И, конечно, Человек-Без-Имени. Простенькие программы сканеров, которые использовали в Центре, Ирис научилась обходить без труда, а что изучает Человек-Без-Имени, она пока так и не поняла. Он только некрасиво улыбался и после диагностики неизменно отпускал ее без лишних слов.

Дело было не в программах и их ошибках. Госпожа Октавия приносила свой блокнот не для того, чтобы проверить. Она должна была поверить. По-человечески. Посмотреть на свеженькую партию старших омег, и поверить в то, что они хороши, что они подойдут. Ирис эту странную мысль — вернее, образ — подслушала у госпожи Октавии, но так ее до конца и не поняла. Впрочем, сейчас, в тесной белой кабинке туалета это было совершенно неважно.

Теперь Ирис осознавала одну очень важную вещь. На выпускном экзамене никаких шуток не будет. Чтобы получить десятку и выйти из Центра в настоящий мир, Ирис придется сделать то, чего никогда не захочет сделать человек. То, что раз и навсегда отчертит ее, сильную омегу, от альфы, слабого человека.

А это значит, что ей придется убить. Не таракана, не паука, не кролика, а кого-то вроде госпожи Октавии. Человека.

И не просто убить. Она изобразит всю гамму человеческих чувств, сыграет целый спектакль. Так, будто она не омега. Так, будто ей и вправду очень жаль. Так, будто она из тех самых десяток, которых и не отличить от людей.

Ирис никогда не пройти такое испытание.

Она просто-напросто взорвется.

Свой тридцать восьмой день рождения Теодор Рикгард, Ликвидатор с четырнадцатью звездами отличия, отмечал в одиночестве. Он не любил шумные празднества, тихие празднества и празднества вообще. А все потому, что в последние двадцать лет все возможные торжества проходили мимо него, и теперь он не переносил их скорее по старой памяти, чем от зависти. Он привык сторониться веселья. Сейчас от него уже не шарахались так, как раньше — четырнадцать звездочек, все-таки, дают не любому — но с мыслью о том, что людей удобнее ненавидеть, Рикгард уже сроднился. В лучшем случае он саркастично шутил, а в худшем — отмалчивался. Зависело от настроения. Шутки у него выходили не слишком добрые, так что Рикгарда обходили стороной заранее. И проще, и безопаснее.

Сегодня он ушел домой последним, уже после того, как в летном ангаре потушили последние лампы. Механик что-то бросил ему в спину, проверяя электронные замки, но Рикгард даже не обернулся.

И хотя одиночество Рикгарда долгое время оставалось вынужденным, он все-таки научился видеть в нем преимущества. Например, можно спокойно выйти на террасу, понаблюдать за полоской гор, зажатой под темнеющим небом, и без всяких помех посчитать звезды. Не то чтобы Рикгард всерьез интересовался количеством каких-то там светящихся точек на брюхе неба; просто было в этом всем нечто такое, что он никак не мог разъяснить даже себе самому. Безмолвие ночи в унисон молчанию огромного дома казалось вежливым. А вежливость Рикгард ценил.

Дом у Теодора Рикгарда был и вправду огромным. Бестолково-гигантским. Если бы в юности у него спросили, хочет ли он переезжать в чинный, тихий квартал Ликвидаторов, он бы ответил «нет» без колебаний. Но его не спрашивали. Каждой семье, глава которой трудился в отделе Ликвидации, полагались дом и земля в охраняемом квартале. Но семьи у Рикгарда не было, и за те годы, что он провел в заветном отделе, ничего не изменилось. Комнаты на втором этаже он запер, а на первом оставил открытыми только кухню, кабинет, гостиную и небольшую спаленку в задней части, у самой двери в сад. Больше ему и не требовалось. Разве что еще терраса, на которую он исправно выходил каждый вечер.

И сегодня он не изменил привычке, только двери на террасу оставил открытыми. Ждал очень важного звонка.

Ливий мог позвонить с минуты на минуту, а мог и не позвонить вовсе. Вечно разболтанный и неопределенный, Ливий являлся в контору после обеда, а уходил или спустя час, или засиживался до полуночи. Никто не мог предугадать, сколько продлится его бдение, от чего оно зависит и сколько процентов от этого времени отнимут дымные колечки, которые он мастерски пускал прямо в своем кабинете. Ливий походил на молекулу: пребывал в вечном хаосе, неподвластном даже ему самому.

Но Рикгард ждал от него расшифровки со сканера Иолы, и ждал с нетерпением. Месяц назад он засек нечто особенное, не похожее на обыкновенные статические аномалии, которые он когда-то вычищал десятками. Это нечто дразнилось и ловко пропадало, стоило подобраться поближе. Создавалось впечатление, что сигнал переходит на другую частоту: перескакивал с четвертой на четырнадцатую, а потом исчезал. Рикгард пытался переключать каналы, но аномалия, видимо, успевала проскользнуть мимо. Увидеть ее собственными глазами ему никак не удавалось.