– Сейчас я тебе покажу, папа, где она стоит!

Ты повернула за угол, окинула взглядом толпу игрушек на полу. Лошадки среди них не было.

– Папа, ее нет! Что же мы будем делать? Ее нет!

Продавщица смотрела на нас, улыбаясь. И я улыбался. И ты, посмотрев на нас с продавщицей, тоже улыбнулась. Потому что я звонил в магазин из аэропорта. Потому что по моей просьбе продавщица припрятала в подсобку последнюю лошадку-качалку, чтоб никто случайно не купил ее, пока не приедем мы с тобой.

Иногда я не видал тебя целыми неделями. Даже больше. Бывало и по две недели. Мне иногда казалось, что ты начинаешь забывать меня или, во всяком случае, думать обо мне как о случайно появляющемся в доме человеке по кличке Папа. Неожиданное появление папы в доме вызывало скорее не радость, а удивление.

– О! Папа! Что ты здесь делаешь? – говорила ты, выезжая из детской на пластмассовой лошадке, тогда как я стоял в прихожей, только что вернувшись с очередного какого-нибудь журналистского задания, будь оно проклято.

Каждый раз, когда, воротившись из очередной командировки, я начинал напоминать тебе, кто я такой и почему тебе следует поцеловать меня в щеку, я ненавидел свою профессию.

– Варенька, здравствуй. – Я садился на корточки в прихожей и протягивал к тебе руки. – Поцелуй папу.

– Не хочу! – Ты теребила уздечку на игрушечной лошадке, которая привезла тебя из детской в прихожую, и со свойственной тебе снисходительностью думала, что бы могло связывать тебя, такую прекрасную, с этим небритым человеком, от которого десять дней не было ни слуху ни духу. – Ты ездил в командировку?

– Да.

– Куда?

– В город Беслан. Там очень красивые горы. Мы когда-нибудь с тобой поедем вместе, и я покажу тебе красивые горы.

– Лучше я тебе нарисую горы, – говорила ты. – Я тебе уже нарисовала море. Только давно. Ты же любишь море? Я тебе нарисовала черное море, а маме нарисовала красное. Только давно, и твой рисунок потерялся. Ты привез мне каких-нибудь подарков из Беслана?

– Нет.

– Почему? Там что, нет подарков?

– Там нет подарков, Варенька.

– Как это нет подарков? Там что, нет детей? Там же точно есть дети, и значит, есть для детей подарки. Почему ты мне их не привез?

После этих слов мама начинала объяснять тебе, что нехорошо все время клянчить у папы подарки. А взрослый брат Вася выходил из своей комнаты, оторвавшись от интересной компьютерной игры, и пожимал мне руку с таким видом, чтоб я понял, что он понимает, как важно, что я езжу в командировки во всякие города, где нет подарков для детей. А я стоял и думал: какого черта я езжу в командировки туда, где нет подарков для детей. И как я объясню моей маленькой девочке, что это за город такой, где я был в командировке. И может быть, не нужно ей ничего знать про такие города.

– Знаешь, Варенька, я был в городе, где детям очень плохо.

– Там что, нет игрушек?

– Еще хуже.

– Там что, нет даже шоколадных яиц с киндер-сюрпризами? – Ты фыркала и убегала по своим детским делам.

А я сидел на кухне, пил вино, и минут через пятнадцать ты прибегала ко мне с листком бумаги, покрытым невразумительными каракулями:

– Папа, мне дедушка заточил птичье перо. И я пером написала тебе письмо. Здесь написано, чтоб ты не грустил.

Письмо, в котором написано, чтоб я не грустил, долго потом лежало у меня в бумажнике, но я все равно грустил. Я звонил из чертовых своих командировок домой и спрашивал, не хочет ли Варя поговорить с папой. Ты не хотела. Ты забывала меня при расставаниях быстрее, чем вспоминала при встречах.

Мама мне рассказывала, что однажды вечером, укладываясь спать, ты обещала ей всегда ее защищать:

– Если кто-нибудь, мама, станет на тебя ругаться, ты не бойся, потому что я стану перед тобой, и пусть тот, кто ругается на тебя, ругается со мной.

Мама мне рассказывала, что вы ходили в театр, а через два дня ты заболела и целый день сидела у няни на руках, обняв няню. А я тем временем освещал темные выборы в Молдавии, и моя дочь заболела без меня и выздоровела без меня. А мой стремительно взрослеющий сын за время моей командировки успел съездить на какой-то химический семинар и вернуться с химического семинара. И сказал, что вот папа все время ездит в командировки, а теперь и он, мальчик, поехал в командировку на целую неделю.

Моя чертова командировочная жизнь успела приучить взрослого сына к мысли о том, что есть будто бы какой-то смысл в том, что тебя нет дома. Моя чертова командировочная жизнь успела приучить мою дочь, рисуя по просьбе учительницы рисования свою семью, забывать нарисовать меня.

Я ездил по городам, где не было для детей подарков. Я общался с людьми, которым если скажешь, что у меня есть четырехлетняя дочь и шестнадцатилетний сын, то доставишь боль. Я пропускал забавные твои слова и смешные твои попытки научиться грамоте. У меня в бумажнике лежало написанное тобой письмо, чтоб я не грустил. Письмо такое: «ВАРR ПАПА МАМА ВАСR». Я все равно грустил. Но это было действительно очень жизнеутверждающее письмо.

А когда я бывал дома, я спал. Или, во всяком случае, мне постоянно хотелось спать. Обед, например, или всякий другой прием пищи устроен был так, что мне после обеда, особенно в выходной день, нестерпимо хотелось спать, а тебе спать совершенно не хотелось, а хотелось играть в ролевые игры. Вот такая была физиологическая несправедливость. Хорошо было бы, если бы после обеда спать хотелось нам обоим – тогда мы пошли бы в детскую, легли бы на диван, прочли бы вслух пару детских стихотворений и уснули бы, как ангелы. Но нет. Хорошо было бы, если бы питание и на меня оказывало такое же бодрящее действие, как на тебя. Мы бы тогда катались на самокате по квартире, лепили бы из плавающего пластилина бегемотов и пегасов, сажали бы бегемотов на пегасов и катали бы бегемотов на пегасах в гости хоть к тираннозавру, хоть к плюшевому котенку, который выглядел в магазине столь несчастным, что пришлось не только купить его, но и пропитать дома маминой «гермесовской» туалетной водой «Ирис». Хорошо было бы совпадать с дочерью по части сна и бодрствования. Но мы не совпадали.

Поэтому, наверное, ты придумала щадящий для меня способ послеобеденного времяпрепровождения в выходной день. Мы уходили в детскую, да. Я ложился на диван, и даже накрывался пледом. А ты садилась возле дивана на ковер, доставала игрушки, или краски, или и то и другое вместе и играла и рисовала, а я должен был минимально реагировать на твое мифотворчество. Я должен был, хоть бы и сквозь сон, говорить «ага», «угу», «очень интересно». Если же я засыпал слишком глубоко и переставал реагировать на твои комментарии к рисункам и играм, ты разбегалась и прыгала на меня спящего. Это упражнение называлось почему-то «Дать кайка» (с ударением на последний слог), а чудовищный кряк, издаваемый мною оттого, что неожиданно мне на живот прыгает довольно большая девочка, вызывал у тебя искреннюю радость и веселый смех.

Так что лучше было не спать. Лучше было не спать еще и потому, что, предоставленная себе, ты выдумывала сказки.

Вот ты сидела, например, и рисовала акварелью на бумаге огромные летающие глаза. А я спрашивал, чтобы не получить кайка:

– Что это, Варенька?

– Это такие глаза, папа. Сейчас я нарисую лес… – Ты рисовала вокруг летающих глаз условные деревья. – Потому что эти глаза живут в лесу, и летают там везде, и приглядывают, чтобы зверям жилось хорошо и никто их не обижал.

Я пытался вспомнить, как в скандинавской, кажется, мифологии называются глаза, живущие в лесу. Я думал о том, что никаким образом не могла моя дочь прочесть или увидеть в мультике живущие в лесу глаза, и, стало быть, сама придумала, и, стало быть, ее мысль сама движется по тому же маршруту, что и мысль древнего мифотворца, которому почему-то понадобились глаза, живущие в лесу.

– Может быть, эти глаза – светлячки, Варь?