Четвертой взрослой истории тоже предстояло произойти в каникулы.

Мы поехали в горы, потому что я ведь обещал тебе, что мы будем кататься на лыжах. И ты довольно быстро научилась кататься – дня за два. Горы тебе нравились. Особенно нравилось подниматься на кресельных подъемниках – висеть над макушками елок, качать ногами, обутыми в лыжи, и петь. С каждым разом мы поднимались выше и на третий день поднялись до самого верха. Соскочив с подъемника, я остановился, махнул лыжной палкой и сказал:

– Смотри, Варя, Монблан.

Перед нами был Монблан, но ты, разумеется, ответила:

– Ну и что, что Монблан?

Оттолкнулась и довольно уверенно для начинающей лыжницы поехала вниз. Трасса была синяя, то есть не очень сложная, совсем не сложная. Я ехал перед тобою, а за тобой ехал нанятый специально для тебя инструктор Андре. Мы совсем благополучно прошли половину трассы. И там было такое место, помнишь, где трасса вдруг становится довольно крутой. Я притормозил немного, полагая, что притормозил в опасном месте и смогу помочь тебе, если ты вдруг упадешь. Ты и вправду упала. На спину. И тебя понесло на оранжевую защитную сетку, которая отгораживала трассу от обрыва. Только ты упала метров на пять выше, чем стоял я. Я видел, как ты летишь, но ничем не мог тебе помочь, а только смотрел на тебя, моя девочка.

А инструктор Андре догнал тебя и пытался ухватить за ворот. Но ему не хватило буквально десяти сантиметров, пары дюймов, чтобы ухватить тебя за ворот. Ты летела на оранжевую защитную сетку, отгораживавшую трассу от обрыва, и я не знал, сколько там под обрывом – два метра, или три, или двести метров пропасти.

А тот, кто закреплял эту сетку, закрепил ее не очень хорошо. Нижний край сетки следовало вкопать в снег. Но тот человек, который закреплял сетку, не вкопал в снег ее нижний край. И ты, лежа на спине, на довольно большой скорости проскользнула под эту чертову сетку и упала с обрыва. И я не знал, сколько там под обрывом – два метра, или три, или двести метров пропасти.

Я скинул лыжи и, ковыляя в тяжелых горнолыжных ботинках, побежал вверх по склону. Заглянул через сетку и увидел, что под обрывом всего метра три. И я увидел тебя. Ты лежала в сугробе, и тебе повезло, что ты попала в сугроб, а не на валун, который совсем рядом с тобой торчал из снега. Но ты не шевелилась. Я перемахнул сетку и кубарем скатился вниз, к тебе. А еще раньше меня до тебя по глубокому снегу добрался Андре. Он взял тебя на руки, и я увидел, что ты жива. Жива, задохнулась от плача, а изо рта у тебя течет кровь.

Когда ты пролетала под этой защитной сеткой, ты зацепилась зубами за нижний ее край. И вырвала три передних зуба. Они торчали перпендикулярно челюсти. И это были не молочные зубы. Зубы были уже постоянные.

Мы выволокли тебя на трассу, ощупали руки, ноги, шею и спину. Переломов у тебя не было. Только изо рта текла кровь и на щеке был шрам от металлического троса, который шел по нижнему краю сетки. Держа тебя на руках, Андре скатился к базе спасателей, а я ехал следом и вез его палки.

Спасатели положили тебя на специальные санки, привязали ремнями и запеленали оранжевым пледом. Я склонялся над тобой и пытался утешать. Ты, кажется, не понимала, что у тебя выбиты зубы. Ты, кажется, даже не очень чувствовала боль, а только дискомфорт во рту.

Мы поехали вниз. Двое парней на лыжах везли санитарные санки, в которых ты лежала, а я старался ехать рядом так, чтобы ты меня видела. Не знаю, смотрела ли ты на меня, но я старался ехать рядом.

Внизу под горой нас ждала «Скорая» и нас ждала мама, которой я успел позвонить и сказать, что ты вылетела с обрыва.

«Скорая» повезла нас в Гренобль, солнце светило в окно и беспокоило тебя. А я сидел рядом с тобой и ладонью заслонял твои глаза от солнца – что я мог еще сделать?

Больница в Гренобле была ужасной. Долго оформляли документы. Долго ждали доктора. Наконец нас приняла молоденькая ординаторша. Она не знала, что делать, если у ребенка выворочены передние зубы. Она звонила своему профессору, просила прийти, но профессор так и не пришел, и молоденькая докторша не придумала ничего лучше, чем вправить тебе выбитые зубы и пришить их тебе к деснам нитками. Когда она пришивала тебе зубы к деснам, ты кричала страшным звериным криком, несмотря на маску с наркотическим газом, которую время от времени подносили тебе ко рту и носу.

В тот вечер ты, разумеется, ничего не ела и ничего не пила. А я, как только ты уснула, выпил бутылку виски один и не опьянел нисколько.

На следующий день мы повезли тебя в Женеву в стоматологическую клинику. Я могу свидетельствовать, что больницы в Швейцарии принципиально отличаются от больниц во Франции. В Женеве тебя сразу повели к врачу безо всяких документов – документы оставили оформлять секретарше, в то время как доктор уже осматривал тебя и уже накладывал тебе на зубы проволочную шину. Он сказал:

– Что они там, в Гренобле, с ума посходили? Зубы – это же не пуговицы, чтобы пришивать их нитками.

Ни в тот день, ни в следующий, ни в день после ты ничего не ела и пила только потому, что мы тебя заставляли пить. Каждый глоток доставлял тебе боль. Я снял в Женеве номер в гостинице, чтобы возить тебя к врачу. На одном из моих банковских счетов немедленно кончились деньги. А кредитную карту мой банк заблокировал – банку показалось подозрительным, что я расплачиваюсь картой то в Швейцарии, то во Франции, то опять в Швейцарии. Осталось немного наличных. Войдя в номер, ты увидела на столике кекс и мед, приготовленные в качестве комплимента. И ты сказала:

– Так хочется этот кекс и этот мед. Так жалко, что я не смогу их съесть.

Мы повели тебя в ресторан. Позвали повара и спросили, не может ли повар придумать какое-то блюдо, которое ты могла бы есть. И повар придумал, что он сделает тебе суп из мороженого. Расплавленное мороженое в виллероевской тарелке, украшенной шоколадной пудрой. Он лично принес тебе этот суп. И с ним шли несколько официантов. Но ты не смогла есть даже расплавленное мороженое. Даже несмотря на шоколадную пудру. Одна из официанток заплакала.

Ты не ела пять дней. Мы ходили по врачам. Ты заметно похудела. Деньги подходили к концу. Ты была тоненькая и прозрачная. На шестой день ты сказала, что, кажется, сможешь съесть рыбу на пару. Мы пошли в ресторан и заказали рыбу.

Минут через тридцать официант принес барамунди, распаренную почти до состояния пюре. Мама разрезала рыбью кожу, развалила рыбину на две половины и вытащила из рыбы хребет. А ты недоверчиво отщипнула маленький кусочек и положила в рот.

И смогла раздавливать языком о небо. А потом еще кусочек, и еще один. И официант, который принес тебе рыбу, стал аплодировать. И другие официанты, работавшие в зале, тоже собрались вокруг тебя и тоже аплодировали тебе. Аплодировали и мы с мамой. Наконец явился повар, улыбнулся и проговорил значительно, так, словно констатировал бытие Божие или возможность счастья на Земле.

– Мадемуазель ест! – сказал повар. – Мадемуазель ест!

На следующее утро ты проснулась какой-то окрепшей и посвежевшей, если, конечно, можно назвать окрепшим полупрозрачного тонколапого скелетика. За завтраком ты очень осторожно, но все же ела мягкий творожок и мед. И спросила меня:

– А что мы будем делать?

Ты имела в виду какую-нибудь игру или развлечение. Что-нибудь веселое и занимательное. И я спросил тебя, хочешь ли ты поехать в Шильонский замок.

– Настоящий замок, как в сказке: с башнями, подземельями, огромными залами и каминами в человеческий рост. Хочешь?

В ответ у тебя загорелись глаза, и я пошел к консьержу, потому что следовало ведь арендовать машину, чтобы отвезти тебя в Шильонский замок.

У них в отеле был специальный человек, ведавший арендой машин. Я сказал ему, что хочу показать дочке Шильонский замок. Он улыбнулся вежливо, сообщил, что Шильонский замок – это прекрасный с моей стороны выбор культурной программы и что дети обычно бывают от замка в восторге. А еще он сказал: