И разведка продолжалась. В сорок третьем, с освобождением новых территорий, мы смогли исследовать и более южные районы Припятской низменности. Так, вокруг Речицы — города, расположенного в сорока километрах на запад от Гомеля мы наткнулись на довольно богатое месторождение. Фронт тут был недалеко, поэтому мы осторожничали, но и первые результаты поначалу настораживали своим головокружительным оптимизмом — одна из скважин начала выдавать двадцать шесть тонн в сутки с глубины две тысячи семьсот метров. Потом, после оконтуривания, выяснилось, что мы наткнулись на очень богатое месторождение площадью десять квадратных километров, с высотой залежи чуть ли не сто пятьдесят метров — это по сравнению с толщиной слоев на Березинском месторождении в пять-двадцать метров максимум. Правда, там мы еще не забирались глубже тысячи восьмисот метров.

Впоследствии не раз вспоминали это мое "Нефть есть. Бурите." или "Бурите, Шура, бурите". Все-таки хорошо просто ЗНАТЬ. Не исследовать, пробовать и сомневаться, а именно — знать.

Вот всю эту разведывательную работу мы пока и притормозили — пусть геологи обрабатывают накопленные данные и строят новые теории, а буровым командам хочется повоевать. Тридцать тысяч человек геолого-разведочных партий и еще пять тысяч, занятых на производстве оборудования — это фактически армия. И это весной сорок третьего, когда мы и так снизили объем разведочных работ — самые сливки мы уже нашли, а поиск еще чего-то полезного требовал уже других затрат — глубины потребного бурения возрастали. Причем по основным металлам и топливу мы себя обеспечивали, от СССР получали марганец, никель, вольфрам, хром и еще порядка двадцати металлов — но это уже для улучшения качеств нашей техники, в принципе, можем если что обойтись и без этого. Хотя и не помешает — тут спорить не буду.

Добыча полезных ископаемых тоже вышла на ритм — шахт копать уже не требовалось, пока работали только непосредственно добытчики. Производство шахтного и горнодобывающего оборудования, буровых установок тоже пока почти прекратили, создав некоторый запас — вот еще высвободилось несколько тысяч человек. И так во всем. Мы достаточно нарастили станочный парк, произвели экскаваторов, грейдеров и другой дорожной техники, сделали запасы бетона, чтобы без ущерба для текущего строительства заморозить часть цементных заводов, соответственно, снизились потребности в добыче материалов. Рабочих на производстве вооружений и автомобилей перевели на десятичасовой рабочий день — на два месяца. Все это и позволило высвободить два миллиона человек. Мы прекратили производство сельхозтехники, мотоциклов и велосипедов — индивидуальный транспорт, конечно, помогал людям, но надо было дожимать немцев, прекратили выпуск дорожной и строительной техники, строительство предприятий и зданий, производство станков и роторных линий. Но оставили производство танков, БМП, вездеходов, грузовиков, орудия и боеприпасов — нам ведь надо воевать и перемещаться. Но тут играла свою роль высокая степень унификации многих деталей и узлов. Двигатели были единообразны — двигатель БМП — это половина танкового двигателя, вездехода и грузовика — треть от танкового. Причем посадочные места были одинаковы, то есть оснастку под установку двигателей можно было механизировать и производить более массово. То же и с коробками передач — перерасход по массе для грузовиков компенсировался повышением массовости изготовления. Колеса на гусеничную технику, торсионы, отверстия для осей. Да что там говорить? Сиденья, рукоятки переключения передач и множество других мелочей — все это было одинаково что для танка, что для грузовика.

Вот кто у нас не уменьшался в количестве, а даже рос — так это медицина. Правда, две трети там было женщин, но все-таки… С начала лета хирургические бригады проделали более двух миллионов операций длительностью от десяти минут до двадцати часов. Десятки тысяч вскрытий немецких трупов — студенты набивали руку — не очень гуманно по отношению к человеку, пусть бывшему, и пусть врагу, но гуманно по отношению к тем, кто продолжал жить — а о них мы беспокоились гораздо больше, чем о каких-то мертвых немцах — чем больше опытных врачей, тем больше возможностей спасти людей. И не только наших, но и немцев. И такой интенсив приводил к тому, что уже и немецкие врачи с охотой работали вместе с нашими. Еще бы, мы ведь вели и большую научную работу — проводились тысячи опытов по поддержанию жизнедеятельности органов при отключенном мозге, выполнялись операции по пересадкам органов, нейрохирурги сильно продвинулись в исследованиях нервной деятельности, изучался клеточный состав, биохимия, мы даже пытались расшифровать генетический код — это было новым, но работы шли.

К медицине относились не только сам медперсонал, но и многочисленные мастерские, фабрики и научно-конструкторские отделы, где конструировалась и производилась медицинская техника, оборудование, приборы, лекарства и материалы. Этим мы запретили даже думать о том, чтобы пойти на фронт. Остальных же выгребли под завязку. Их место заняли школьники и студенты, длительность смен была увеличена до десяти часов, но армию мы существенно увеличили. Прошедшие три месяца новые части проходили тренировки и слаживание, и наконец наступил тот момент, которого они все так долго ждали — они шли бить фашистов.

Мы не считали легкопехотные части такими уж устойчивыми, поэтому планами было предусмотрено, что они будут прикрывать прежде всего второстепенные участки, их будут подстраховывать пехотные, а то и мотопехотные роты и даже батальоны. Легкая пехота только придержит фрицев, потом им помогут подошедшие мобильные группы на легкой гусеничной технике — БМП и вездеходах. Если считать в каждой такой группе по пятьдесят человек пехотинцев, то выходит еще по одному бойцу на каждые двадцать метров. И по одной БМП на двести-триста метров — их восьмидесятимиллиметровые минометные пушки при скорострельности десять выстрелов в минуту как раз за минуту перекроют осколочными минами такое пространство, а при наличии танков — смогут подбить хотя бы одного, прежде чем придется менять позицию. А на вездеходах — АГС. Три вездехода — и километр фронта перекрыт еще и этими осколочными снарядиками — они хоть и небольшие, с площадью поражения только пять-шесть квадратных метров, зато ими можно стрелять очередью. И еще в группе есть пять пехотных снайперов с самозарядками — по двести метров фронта. Ну и десять пулеметов — ручных и на технике. Немцы смогут пройти только завалив нас трупами или снарядами. Так что легкая пехота могла чувствовать себя в относительной безопасности — за спиной в десятиминутной готовности всегда находился бы "большой брат", поэтому держать оборону было сравнительно безопасно. И лишь по прошествии хотя бы недели мы станем их понемногу натаскивать в наступательных действиях.

Выше линии Брянск-Гомель так и выходило, а вот южнее легкая пехота сразу оказалась на острие ударов и в гуще боев. Но, похоже, насчет их устойчивости больше всего беспокоилось руководство, прежде всего — я. Сами же "легкие" военные, чем ближе к фронту, тем все в большей степени были уверены в обратном — наша психологическая служба и политуправление подавали ежедневные сводки о динамике настроений, и различия между ними если и были, то незначительные — все говорили о довольно решительном и воинственном настрое. Армия хотела и могла бить немцев. Я-то помнил, что после лета сорок третьего прошло почти два кровавых года, прежде чем мы победили фашистов. У этих же таких знаний не было, а были знания и совсем свежие воспоминания о том, как они бьют фрицев. Поэтому некоторые легкопехотные комбаты и уж тем более комбаты "старших" видов сухопутных войск нарушали приказ отходить при сильном давлении, и стояли насмерть. Ну, не совсем насмерть — атаки отбивались, правда, потери были великоваты — до десяти убитыми и сотня-полторы раненными. Такой батальон уже считался небоеспособным и отводился с передовой. Но комбатов не ругали, а разбирали с ними ошибки — лезть лишь с СПГ и РПГ на танки все-таки не следует. Но они лезли.