— Пань, слышишь, что он говорит, слышишь? — волчком завертелся Вадик.

— Фью, фью, фью! — смеясь, посвистел Паня. — На словах все легко, Полукрюков…

— А что же? — с разгона сказал Федя. — Чего ты смеешься?

И тут Паня забыл, забыл начисто, что дал себе слово — и не одно, кстати, — не хвастаться батькой. Уж слишком разобрал его задор, неудержимо взвилась гордость.

— Эх, ты, не знаешь, что пестовских показателей еще никто не перекрывал, только сам Пестов, — холодно проговорил он. — Некоторые стараются, землю под собой роют, даже на соревнование моего батьку вызывают, только плоховато у них получается, хоть у Фелистеева спроси… Пестов, если хочешь знать, на руднике к первому месту просто шурупами привернут, не отдерешь. Понимаешь?

— И помалкивай, глинокоп! — посоветовал Вадик.

Теперь Федя все внимание перенес на Паню, а Вадика с его задорными выходками будто совсем не замечал.

— Значит… значит, ты своему отцу не веришь? — спросил он. — Твой отец сам сказал Степану, что каждый показатель можно перекрыть.

— Ну и что же? Может, через сто лет кто-нибудь и перекроет батины показатели, да не Степан. — Паня почувствовал, что говорит лишнее, обидное, но уже не мог остановиться, будто под откос катился. — Это ты не понимаешь, как Степан работает и сколько ему еще надо учиться, а другие понимают, не думай…

— Очень даже хорошо понимают, не думай, пожалуйста! — поспешно добавил Вадик.

— Желаю Степану хоть раз с моим батькой вровне сработать, — продолжал катиться под откос Паня. — Если он так сработает, я тебе всю мою коллекцию с товарищеским приветом отдам, да еще поклонюсь, а лучше моей коллекции ни у кого нет, хоть некоторые и задаются железными кошельками… Да, отдам коллекцию, когда Степан нагонит моего батьку, только имей в виду: мы, Пестовы, никогда в последних не ходили и не собираемся. Заруби на носу и до свидания!

— Понимаешь теперь, Федька, какой это тип? — спросил Гена, задумчиво глядя в небо.

— Понимаю, — едва разжав губы, ответил Федя. — Настоящий тип.

— Кто тип? — вскинулся Паня. — Повтори, кто?

— Тот, кто спрашивает, — хмуро сказал Федя. — Твой отец знаменитый горняк, его все хвалят, а ты чего к нему примазываешься? «Мы, Пестовы, мы, Пестовы»! При чем тут ты? Кое-как учишься, хвастаешься да всех обижаешь. Какой ты после этого Пестов? — И Федя закончил бой сокрушительным ударом: — Вовсе ты не Пестов, а знаешь, кто ты? Самозванец — и больше ничего. Гришка Отрепьев ты!

Взяв Женю за руку, Федя стал подниматься по лестнице, не оборачиваясь.

— Самозванец? Давно догадывались? Молодец Федька! — хлопнул ладонью по лестничным перилам Гена.

— Довольно даже глупо! — выкрикнул Паня, чувствуя, что произошло нечто крайне неприятное.

— Носи, носи на здоровье, по Сеньке шапка! — засмеялся Гена.

— Федя, Федуня, все Панины камешки будут моими!

Подпрыгивая на лестничной площадке, Женя пропела:

— Приготовь мешок под мамоновский шлак! — посоветовал ей Вадик.

— Мэ-э!

Полукрюковы скрылись за краем уступа.

Гена не пошел с ними.

Стройный, в вышитой украинской рубашке с отложным воротником, в длинных, хорошо выутюженных брюках и начищенных ботинках, он, не вынимая рук из карманов, с щеголеватой смелостью сошел по ступенькам крутой лестницы. В трех шагах от Пани он остановился и сказал в сторону:

— Есть разговор, Пестов…

— Поговорим… — буркнул еще не пришедший в себя Паня.

— Один на один, — добавил Гена.

— Ух, хоть целый день говорите! — обиделся Вадик, очень заинтересованный предстоящим объяснением своего друга со своим недругом.

Мальчики поднялись по лестнице и пошли в обход второго карьера к площади Труда. На душе у Пани было худо и с каждой минутой становилось все хуже. Особенно неприятно было то, что разговор с Федей произошел в присутствии Гены. Недаром он так выразительно посвистывает сквозь зубы.

— Что же ты не начинаешь? — придирчиво спросил Паня.

— Можно… — согласился Гена.

Переложив тяжелый мешочек с одного плеча на другое, Паня притворился, что следит за Вадиком, который петлял по пустырю, преследуя ящериц.

В раннем детстве и в младших классах Паня и Гена дружили. Это была дружба, прерываемая частыми ссорами, за которыми следовали непрочные перемирия. Оба самолюбивые и неуступчивые, Гена и Паня находили бесчисленные поводы для споров, но два из них оказались решающими. Когда мальчики были в четвертом классе, разгорелось соревнование между Григорием Васильевичем Пестовым и отличным машинистом экскаватора Львом Фелистеевым, дядей Гены. Весь Железногорск следил за этим соревнованием. Большую пользу принесло оно Горе Железной, так как экскаваторщики обоих карьеров потянулись за Пестовым и Фелистеевым, и выработка на руднике сильно поднялась. Но мальчики увидели в соревновании главным образом борьбу за первое место на руднике, и однажды в классе, при всех ребятах, Паня заявил, что он «побил» Гену.

В пятом классе Паня снова «побил» своего соперника.

Когда ребята, по совету Николая Павловича, организовали краеведческий кружок, они выбрали старостой кружка Паню Пестова, признанного знатока самоцветных угодий. А ведь как хотелось Гене быть старостой! И снова Паня не раз и не два уколол Гену при всех ребятах… Словом, немало горьких минут пережил обидчивый Гена по милости Пестова-младшего, и непрочную дружбу заменила устойчивая неприязнь. «Нашла коса на камень», как выразился об отношениях этих мальчиков старший пионервожатый школы Роман.

Неприязнь — плохие очки. В эти очки видишь только отрицательные черты нелюбимого человека. Паня видел лишь то, что Гена всегда добивается верха, и не хотел заметить, что Гена учится все лучше, крепко держит слово, охотно помогает ребятам в ученье и в спорте. Гена ни разу не упустил случая заявить, что Паня хвастун, жадюга, и не замечал, что Паня становится скромнее, сдержаннее, отдает много времени краеведческому кружку, даже учится лучше.

В пятом классе сталкивались, вздорили мальчики реже, чем раньше, но зато и не обменялись ни одним добрым словом, ни одного общего дела не смог найти для них председатель отрядного совета Егорша. Там, где был Гена, не было Пани, и наоборот.

И сейчас идут они через пыльный пустырь почти плечом к плечу, но между ними будто стена стоит, и ничего хорошего не ждут и не хотят они один от другого.

— Скажи, Пестов, когда ты получил с Октябрьского рудника письмо о малахите? — спросил Гена.

У Пани ёкнуло сердце: это началось следствие по поводу ножичка, выигранного Вадиком.

Он ответил:

— Я в прошлую субботу письмо получил…

— А когда Вадька Колмогоров узнал, что ты получил письмо?

— Ну когда… Ясно, что я ему сразу позвонил…

— А мне Вадик о письме ничего не сказал, чтобы спорить наверняка. В среду мы заспорили, а в четверг вы к Дружину поехали… Ты знал, что Вадик хочет со мной спорить о малахите? Признайся, если духа хватит: знал?

— И ничего подобного, вовсе не знал!.. Он у меня не спросился, он сам… Я его еще ругал за это сегодня… — Паня увидел на лице Гены едкую улыбку и вспылил: — Когда я врал? Врал я тебе когда-нибудь, скажи?

— А почему ты так покраснел? Правда глаза колет, да? Не крутись, Пестов, не вывертывайся. Ловко вы с Вадиком меня подловили! Конечно, я не имел права ставить в заклад ножичек, потому что это дядин подарок, но и вы не имели права так спорить. Слышишь? — Гена разволновался, голос его зазвенел от возмущения, но он сразу сдержал себя и закончил четко и сухо, будто объявил приговор: — До сих пор я думал, что ты только задавака и жадюга, а теперь вижу, что ты еще и ничтожный мошенник… Не желаю с тобой даже по одной дороге ходить!