— Да, как же! Прилетел и траншею привез. — Григорий Васильевич обратился к Николаю Павловичу: — Хорошая весточка уже весь рудник обежала. Получилось так, как мы с вами вчера говорили. Министерство разрешило срочно пройти траншею, дает нам все, что нужно для строительства. Большие дела начнутся на Железной Горе.
Сняв кепку, Григорий Васильевич радостно огляделся, будто впервые увидел то, что видел тысячи раз: зубцы Горы Железной, террасы и уступы карьера. Завидно поработал он здесь, много сил отдал в борьбе за металл, но вот стала перед горняками новая забота — и человек еще шире расправил плечи, еще глубже дышал родным воздухом.
— Ты, Паня, скажи матери, чтобы домой меня скоро не ждала. В буфете рудоуправления закушу. Разве в такой день из рудника уйдешь! — И Григорий Васильевич стал спускаться по лестнице.
Волевик
Некоторое время Николай Павлович и Паня шли матча позади ребят, которые с шумом носились по пустырю.
— Вчера мы долго разговаривали с твоим отцом, — сказал Николай Павлович. — Григорий Васильевич рад, что ты хочешь стать отличником.
— Я бате слово дал, даже обязательство взял, — ответил Паня.
— Приятно слышать, — кивнул головой Николай Павлович. — Крепко, значит, тебя пробрала кличка, полученная от Полукрюкова. Часто ты ее слышишь?
В его голосе Пане послышалось сочувствие, и на сердце сразу стало горько, в носу зачесалось.
— Проходу не дают, — сдавленным голосом проговорил он. — На заборе каждый день пишут, по телефону дразнятся… Сегодня карикатуру в почтовый ящик подбросили, будто я Панька Отрепьев… Батя вынул ее с газетой, расстроился…
— А ну, успокойся, — сказал Николай Павлович.
— Я ничего… — сглотнул слезы Паня.
— Думаешь, твоим товарищам было легче, когда ты с насмешкой говорил о их родителях? Теперь ты на себе испытал, как больно, когда затрагиваются сыновние чувства…
— Увидят они, покажу им Паньку-самозванца! Увидят! — воскликнул Паня.
— Так, так… — В голосе Николая Павловича послышалась насмешка. — Вижу, что из всего этого ты сделал один вывод: хочешь отомстить товарищам пятерками за то, что они учат тебя жить, требуют, чтобы ты стал достойным своего отца. Ну, надо сказать, не много ты пока понял. Жаль!
— Я… — начал Паня, но не смог совладать с собой, махнул рукой и, задержав шаг, отстал.
Издали он увидел, как Николай Павлович подозвал Романа и они пошли вместе, разговаривая, причем Роман раз-другой обернулся к Пане. «Обо мне говорят», — подумал он с неприятным чувством.
— Пестов! — донесся до него голос Николая Павловича. — Иди-ка сюда.
Когда насупленный Паня неохотно подошел, Николай Павлович сказал:
— Послушай, Пестов, что говорит Роман Иванович, тебе будет полезно.
— Я говорю о том, что если у тебя, Панёк, есть воля, — при этом Роман сжал кулак и тряхнул им. — так ты сможешь быстро подтянуться. Вот тебе живой пример. — Роман ткнул себя пальцем в грудь. — В пятом классе я и некоторые другие ребята из моего звена учились очень посредственно, а стали мы готовиться в комсомол, объявили себя волевиками и так взялись за работу, что вся школа зашумела…
— Волевиками себя объявили? — улыбнулся Николай Павлович.
— Да, сами это слово придумали… Ведь что главное для парня, который хочет стать отличником? Главное для него — гордо презирать соблазны. Например, нужно готовить уроки, а хочется уткнуться на часок в приключенческую книжку, вмешаться в разговор старших или на улицу побежать. Тут волевику помогает воля… Вот так!
И Роман пинком ноги отбросил камешек, лежавший на дороге.
«Волевиком буду!» — сразу и окончательно решил Паня, смотревший в рот Роману, и крепко сжал кулак.
— Но знаете, в чем мы убедились, Николай Павлович? — продолжал Роман, как бы забыв о присутствии Пани. — Мы убедились, что волю готовенькой из кармана не вынешь. Ее нужно день за днем воспитывать, тренировать, закалять. И хорошо, если рядом есть волевые товарищи, которые могут поддержать, пристыдить за отступление. А волевые ребята у нас не редкость. Хотя бы Гена Фелистеев — кремень-парень.
Услышав это имя, Паня сразу ощетинился.
— Ну, к Фелистееву за поддержкой Пестов вряд ли обратится, — сказал Николай Павлович.
«Мы с Вадькой Колмогоровым вместе волевиками станем, — подумал Паня. — Ничего, Генке нос утрем!»
Прибежали ребята, стали показывать Николаю Павловичу любопытные кусочки руды, найденные на пустыре, а Паня остался с Романом, который продолжал повесть о своих бывших одноклассниках-волевиках, о их дружбе и подвигах. И, слушая его, Паня чувствовал, как растет его воля, растет его уверенность в себе: ведь стали же средние ученики — друзья Романа и он сам — хорошими учениками! Чем Паня хуже их!
— Пойдем ко мне, если хочешь, посидим поговорим, — предложил Роман.
Паня готов был идти с ним хоть на край земли.
Домой он прибежал, когда Мария Петровна уже накрывала на стол.
— Обедать садись, — сказала она.
— Я сейчас, мам…
Мария Петровна заглянула в «ребячью» комнату — поторопить Паню — и увидела, что он, забравшись на письменный стол, прикрепляет к стене красочный плакат. Это был режим ученического дня в картинках. Начало и конец каждого дела отмечались передвижными стрелками на маленьких часовых циферблатах. Например, часы показывают 7.15 — нарисован паренек, делающий утреннюю гимнастику, а дальше изображен умывальник-мойдодыр, зубная щетка, гребенка… Сразу видно, что к чему.
Внизу плаката были написаны такие советы:
«Сегодня задано — сегодня выучи!»
«Начинай с трудного!»
«Сделал — проверь!»
«Выучил — повтори!»
— Ишь, как занятно… — сказала Мария Петровна. — Где ты такое раздобыл?
— Роман подарил. Он по этой таблице школу с серебряной медалью кончил… Я по ней теперь буду учиться…
— Тоже медаль получишь? — улыбнулась мать.
— Там видно будет.
Закончив свое дело, Паня спрыгнул со стола, полюбовался плакатом и повторил:
— Увидишь, мам!
— Увидеть бы хоть, что ты за ум взялся. — сказала Мария Петровна. — Что ни день про тебя нехорошее пишут, будто ты не в отца выдался, самозванно живешь, по чужому имени, стыдобушка моя! Уж сколько раз я эту охальщину с забора смывала…
— А теперь не смывай, не надо, мам…
Паня пошел к рукомойнику и, вернувшись, добавил:
— Ты не смывай, все равно еще напишут. Я скоро сам так все смою, что больше ничего не прилипнет!
— Знаю, что ты отцу наобещал, да не знаю, верить ли… — Мария Петровна, однако, не задержалась на этом сомнении: — Уж и то хорошо, что ты об учении стал думать. Не бывало так раньше… Кушай да иди лето доигрывать. Послезавтра каникулам конец.
— Хоть бы скорее! — сказал Паня.
«И этого раньше не бывало, чтобы его в школу тянуло, — подумала Мария Петровна, добавляя Пане борща. — Ну, в добрый бы час да навечно!»
Злоключение
В этот погожий день детвора Горы Железной шумно доигрывала лето, торопясь перебрать все известные ей игры и забавы.
Что только творилось на улицах! Мальчики гоняли футбольные мячи, играли в городки, мчались по асфальтовым тротуарам на двухколесках, а девочки расчертили тротуары классами с «огнем» и «водой», фокусничали с мячиками, пели про каравай и жито.
Тут и там Паня мог вступить в игру: запустить городошной битой, помочь штурмовать укрепрайон или пронестись на одной ноге по всем классам, чтобы насмешить малышей, но не сразу он поддался уличному оживлению. Уж слишком большое расстояние было между его нынешними заботами и всякими там забавами. Пане даже казалось, что он стал большим, совсем взрослым и может думать лишь о серьезных вещах: о том, что он волевик, что любые соблазны ему нипочем, что он вышел на улицу лишь для того, чтобы сказать последнее прости глупеньким детским играм.
Так думал он, когда, заложив руки в карманы и рассеянно посвистывая, шел к Егорше.
На площадке, окруженной березами, он задержался.
