Сбежались люди. Они облепили кузов, уцепились за крылья и боролись за машину молча, со стиснутыми зубами.

— Федька, давай! — крикнул Паня.

В его руках очутилась кирка, подхваченная с земли. Он зацепил киркой обод колеса, и тотчас же к нему присоединился Федя, так что руки мальчиков соприкоснулись на черенке кирки.

— Держи, держи! — сказал Федя.

— Держим! — ответил Паня, напрягая все тело.

Первое имя - i_013.png

Была ли от этого хоть крупица пользы? Такого вопроса не существовало для Пани и Феди. Они чувствовали лишь одно: если есть хоть капля силы, нужно упираться в неустойчивые глыбы камня, принимая на себя как можно больше тяжести, нужно бороться до конца.

— С дороги!

Парень в зеленом ватнике, ругнувшись, толкнул под колесо машины большущий камень.

— Под другое, под другое давай! — приказал он товарищу, придерживая глыбу, на которую крепко нажала рубчатая покрышка колеса.

Машина замедлила движение к воде, дернулась еще раз и вдруг стала всползать на дамбу. Паня оглянулся и увидел, что машину, пятясь, буксирует на стальном канате пятитонный грузовик.

— Ладно обошлось!.. Я уж думал, что Суслов утреннюю ванну примет, — сказал парень в зеленом ватнике.

— Отчаянный! Нужно ему к самой что ни есть воде подобраться…

Теперь Паня почувствовал, как много сил он отдал за одну-две минуты. Из-под кепки по вискам побежали горячие капли пота. Федя тоже вытер лицо папой ватника и улыбнулся Пане, а Паня улыбнулся ему, но тут же отвел глаза в сторону.

— Опять. Суслов, вы чуть машину не утопили! Хотите, чтобы вас от стройки за лихачество отчислили? А красный флажок мы с вашей машины сегодня снимем за брак в работе.

Это сказала шоферу Ксения Антоновна.

Потом Ксения Антоновна подошла к мальчикам. Она показалась им очень сердитой.

— Все-таки надо соображать, куда лезете, — сказала она. — Взрослые выбрались бы из воды, а вы… Очень прошу вас сейчас же отправляться домой, и без вас хватает забот.

Возражать не приходилось. Адъютанты, получившие неожиданную отставку, почувствовали ее горечь, лишь очутившись за воротами строительного участка. Они остановились на пригорке в начале улицы Мотористов и еще немного посмотрели. Теперь, под солнцем, было особенно хорошо видно, что делалось на строительстве. Розовая пыль поднималась над местом разгрузки балласта, белыми искрами вспыхивала сталь в руках людей, и казалось, что насыпь растет на глазах, стремясь к Крутому холму.

— Совсем ничего не видели! — пожаловался Паня.

— А ты бы держал руки в карманах да любовался, как машина тонет, тогда и увидел бы, — улыбнулся Федя.

— Тоже скажешь…

— Тогда и плакать нечего, что так получилось.

Они помолчали.

— Куда пойдешь, Пань? — спросил Федя.

— Так… дела есть.

— А у Вадика сегодня будешь?

За этим вопросом Паня услышал другое: «Что же ты решил насчет спора?» — и ответил:

— Знаешь что, Полукрюков? Сам Панька Пестов, знаменитый самозванец и бесчестный пионер, разберется в этом деле не хуже других. Так что зря волнуешься.

— Постой!

— За постой деньги не плачены…

Свернув с дороги, Паня зашагал по глине, налипавшей на сапоги. Федя подождал-подождал и пошел вверх по улице.

Ни разу не обернувшись, Паня поднялся по крутой Почтовой улице на вершину горы и вскоре очутился у знакомого дома с деревянной решетчатой оградой.

Из-за ограды доносились удары по мячу.

Гена тренировался во дворе, и некоторое время Паня, стоя в калитке, наблюдал за упражнениями капитана сборной команды шестых классов. Дело шло неплохо. Раз за разом Гена пробивал футбольный мяч между двумя табуретками, разделенными расстоянием в метр, не больше. Удар требовался точный, так как на каждой табуретке стояла бутылка с водой.

— Фелистеев! — позвал Паня.

Гена увидел Паню, но ничем не выдал своего торжества. Он побежал к мячу, лежавшему на земле, неуловимо быстрым ударом послал его к табуреткам, а сам круто повернулся на одной ноге и остановился.

Мяч пролетел между табуретками.

— Класс? — потребовал оценки Гена.

— Чисто… — признал Паня. — Надо поговорить, Фелистеев. Выйди на улицу…

Они сошлись у открытой калитки. Паня всем своим видом выражал полнейшее спокойствие; спокойным, даже равнодушным казался и Гена, прислонившийся к ограде. Глядя на мальчиков со стороны, никто не догадался бы, что они ведут важный и даже опасный разговор.

— Слушай, Фелистеев… — начал Паня. — Вчера Вадька Колмогоров сказал мне, что вы с ним пошли в спор на моего батьку и Степана, в заклад коллекции выставили…

— Значит, не побоялся?.. А я думал, что у него смелости не хватит… Прямо удивительно!

— Всё сказал… И то, как ловко ты его подловил, когда первый узнал, что мой батька берется учить Полукрюкова…

— Верно! — с вызовом в голосе согласился Гена. — Подловил вас, как вы меня с малахитом. Долг платежом красен! Получили, что заслужили… Ну, хватит размазывать. Скажи прямо: согласен ты мне дать на выбор семь любых камней и закончить спор? Ясно, что все равно вы проиграете… Не дашь семь камней, так я все три ящика заберу.

— Нет, Фелистеев, ни одного камня от меня не получишь, даже не надейся. Проиграется или не проиграется спор, все равно ничего тебе не дам.

— Ломаешь, значит, спор?

— Ломаю вот…

— Та-ак! — Лицо Гены стало бледнеть. — Знаешь, что за это полагается от честных людей?

— Знаю, да не боюсь, потому что спорить на стахановцев нельзя, это хуже менки. Вадька заспорил сдуру…

— Умным стал! — сквозь зубы процедил Гена. — Умным стал, когда увидел, что Степан вперед рванулся и что ваше дело плохо… Я тебя, Пестов, вижу насквозь, как стеклышко. Тебе нужно коллекцию зажать, потому что ты первый хвастун и жадюга на свете. А я… я тебя на чистую воду перед всей школой выведу!

Это был критический момент объяснения. Спокойствие уже изменяло Пане и Гене, они смотрели себе под ноги, глубоко засунув руки в карманы и с трудом переводя дыхание.

— Да!.. — пересилив себя, проговорил Паня. — Я был хвастуном и спор на людей придумал, а Вадька у меня научился. И вообще я виноват… А теперь я ведь не хвастаюсь? Так?.. И насчет того, что я жадюга я лучшие камни зажал… — Он сделал новое усилие и закончил: — Это тоже правда, я сознаюсь. Зажал камин, чтобы гордиться и тебя с твоей коллекцией просмеивать.

Удивленный этим признанием, Гена смотрел на него во все глаза.

— Только ничего такого больше не будет! — Паня поднял с земли сухую веточку сирени и сломал ее. — Спору конец! Прямо тебе говорю: спор я на себя принимаю и сразу его ломаю. Вадика в это дело не путай, только со мной разговаривай, если хочешь… Завтра при всех ребятах начинай разговор о жадюге Пестове… Только не начнешь ты такого разговора, Фелистеев… А пока прощай, до свиданья!

— Постой, ты что хочешь сделать?

— Это тебя не касается.

Загораживая Пане дорогу, Гена сказал просительно:

— Пестов, делай как хочешь, а мне дай семь… ну, даже пять камней. Мне нужно… понимаешь, очень нужно!..

— Зачем?

— Не могу сказать. Дай, и мы честно разойдемся, слышишь?

— Нет, так честно разойтись нельзя… И Федька говорит, что это нечестно — тебе уступить. А так, как я сделаю, будет совсем правильно, по-пионерски.

— Федька о споре знает? — Гена покраснел и неловко усмехнулся.

— Прощай! — сказал Паня.

Теперь Гена уже не задерживал его.

Медленно, в раздумье вернулся он на свою тренировочную площадку, повел мяч, подпрыгнул и ударил. Мяч сбил табуретку, по земле покатилась бутылка, с бульканьем полилась вода. Быстро оглянувшись — не видел ли кто этой промашки, — Гена убрал табуретки в дровяник.

Прощание

Домой Паня пришел с намерением сейчас же рассказать все отцу. Кепка отца занимала обычное место на вешалке в передней, но рядом с нею висели две фуражки военного образца и пилотка, а из столовой доносились голоса. Значит, придется отложить разговор… Жаль!