— Ну что? — торопливо спросил Лейхтвейс. — Ты заметил что-нибудь особенное?

— Сейчас, — послышался голос Рорбека, спускавшегося вниз в пещеру, — сейчас приду к вам. У меня важное известие.

Прошло несколько мучительных минут, и разбойники молча ждали, что скажет Рорбек.

Едва только Рорбек спустился вниз, как воскликнул:

— Мы погибли, друзья мои! Наша участь решена. Несколько минут тому назад отряд солдат окружил наш холм. Они привезли с собой палатки и, по-видимому, собираются надолго расположиться здесь.

— Да, это очень скверно, — проговорил Лейхтвейс, — но не унывайте, друзья мои. Быть может, Рорбек смотрит слишком мрачно на вещи. Быть может, солдаты явились сюда только на время и скоро опять уйдут. Я сейчас сам посмотрю, в чем дело.

Он поднялся к выходу и пробрался в лес. Его наихудшие опасения оправдались. Батьяни, по-видимому, решил установить надзор за некоторыми наиболее подозрительными пунктами. Он разбил свое войско на несколько отрядов, из которых один окружил тесным кольцом тот холм, под которым находилась пещера. Пока солдаты расположились только по другую сторону лесного ручья и потому не могли еще отрезать приток воды в пещеру.

Вечером Бруно, находившийся на дежурстве, заметил, что Батьяни лично явился сделать обход передовой позиции. Он слышал, как граф громким голосом приказывал солдатам быть все время настороже.

— Пусть осада продлится еще месяц, — произнес Батьяни, — но вы не сойдете с этого холма. Где-нибудь под таким холмом скрывается этот проклятый разбойник. Я возьму его измором и выкурю из его логова, если только нужно будет.

Это был тяжкий удар для осажденных.

Теперь уж нельзя было надеяться, что как-нибудь удастся раздобыть провиант; никто уже не мог рисковать выйти из пещеры хотя бы на одну минуту, даже дров нельзя было достать из леса.

Вскоре голод принял самую ужасную форму. Несчастные уже три дня ровно ничего не ели; они пили воду, чтобы не прекращалась деятельность желудка. Но вскоре у некоторых из них появились признаки страшной слабости.

Первым поддался старик Рорбек. На утро восемнадцатого дня он был так слаб, что не мог уже встать на ноги. Из найденных где-то в пещере сухих кореньев Елизавета приготовила ему настойку, благодаря которой он немного оправился и приободрился. Кроме того, благотворное влияние оказала рюмка рома.

— Не будем отчаиваться, — все снова и снова повторял Лейхтвейс, — вспомните о том, что бывали случаи, когда потерпевшие крушение по целым неделям носились в открытом море и даже не имели в своем распоряжении свежей воды. Когда к голоду присоединится и жажда, тогда только опасность дойдет до крайней точки.

Но и это испытание не миновало разбойников.

Для маленькой Гильды Лора держала в пещере кошку. Ребенок охотно забавлялся с ней, да и все любили ее. Кошке тоже пришлось голодать. Лора давала ей по утрам свежую воду, которую та жадно выпивала. На утро девятнадцатого дня Лора по обыкновению налила в блюдце воды и поставила его кошке. Та набросилась на воду и быстро выпила все блюдце. Но вдруг она упала, начала валяться по полу, мяукать и хрипеть, а спустя несколько минут издохла.

— Бедная кошка издохла! — жалобно воскликнула Лора. — Она не вынесла голода.

Но Лейхтвейс, наблюдавший все время за животным, покачал головой.

— Она издохла не от голода, — сказал он, — она как-то странно корчилась, и надо посмотреть, в чем тут дело. А пока, друзья мои, не пейте воды. Там в бочонке есть еще вчерашняя вода, ее и пейте, чтобы утолить жажду.

Лейхтвейс вместе с Зигристом отошел в угол пещеры, где молодой врач вскрыл труп кошки по всем правилам искусства. Едва только он осмотрел желудок и кишечник трупа, как в ужасе воскликнул:

— Кошка отравлена. Я вижу в желудке признаки синильной кислоты.

— Мы погибли, — в отчаянии воскликнул Лейхтвейс, — эти негодяи отравили ручей и таким образом отняли у нас последнюю возможность существовать.

Лейхтвейс был прав. По приказанию графа Батьяни в один и тот же день были отравлены все ручьи, протекавшие около Нероберга, а вместе с ними и маленький лесной ручей, водой которого пользовались разбойники. Глоток воды из ручья нес с собою неминуемую смерть.

Итак, к голоду присоединилась и жажда.

Прошел девятнадцатый день. Разбойники безропотно переносили свои мучения. Они старались друг другу показать, что мужественно переносят ужасную судьбу. Они все еще не теряли надежды. В ночь с девятнадцатого на двадцатый день старик Рорбек был уже в бреду. Он все время требовал настойку из кореньев, но ее нельзя было приготовить за неимением воды.

Лейхтвейс приказал утолять жажду вином. Рома осталось уже немного. Лейхтвейс разделил его на маленькие порции, для того, чтобы каждому из осажденных ежедневно доставалось хотя бы по рюмке. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы поддержать силы мужчин. На вечер двадцатого дня Лейхтвейс предложил разварить до мягкости широкий, большой ремень, чтобы хоть им наполнить желудок.

— Кожа взята от животного, — рассуждал он, — и поэтому в ней имеются хоть какие-нибудь питательные вещества.

Последним поленом был разведен огонь и в последнем остатке воды было приготовлено это кушанье. Каждый из осажденных проглотил кусок этого ремня. Силы у них от этого не прибавилось, но на несколько часов явилась самообманная мысль, что они поели, так как желудок был наполнен.

На двадцать первый день осады исполнилось ровно пять суток с тех пор, как заключенные под землей разбойники почти ничего не ели. У некоторых появились признаки ужасных последствий тех лишений, которые человек долго переносить не может. Самый пожилой из разбойников, старик Рорбек, не мог уже вставать на ноги, все время он лежал в каком-то полузабытьи. Елизавета ухаживала за ним с нежной заботливостью.

Она вливала ему в рот ежедневно порцию рома, бывшего теперь единственной пищей осажденных, и даже жертвовала тайком большей половиной своей порции, чтобы только спасти отца от верной смерти. Старик только благодарно пожимал ей руку; говорить он не мог, так как слишком ослабел, но в глазах его можно было явно прочесть страх за участь дочери и немую мольбу к Небу о ее спасении.

Зигрист, невзирая на собственные страдания, неутомимо посвящал друзьям свои силы. Все следовали его советам.

Бруно удалился в темный угол пещеры и почти не выходил оттуда. Он, казалось, ушел от мира, и мысли его уже не были заняты тем, что творится вокруг него. Лицо его как-то просветлело, и лишь изредка с запекшихся губ его срывался вздох.

Самый молодой из всех разбойников, Отто Резике, который, казалось, был сильнее всех, находился в наихудшем состоянии. Он не привык к лишениям и опасностям, а потому скорее всех и сдался. Он, впрочем, ослабел не столько физически, сколько морально, и страдал теперь глубокой меланхолией, из которой вырвать его не было никакой возможности. На вопросы Лейхтвейса и других товарищей он не давал ответов, а сидел молча, с поникшей головой. Глаза его приняли какое-то странное, бессмысленное выражение.

Зато обе женщины держались изумительно бодро. Лора и Елизавета во время крайней опасности оказались благороднейшими представительницами своего пола, они ухаживали за больными, подбадривали унывающих, никогда не жаловались и не отчаивались. Если Лора иногда проливала слезы, то не из-за своих страданий, а глядя на других, состояние которых ухудшалось с часу на час.

Сам Лейхтвейс, казалось, не поддавался ни голоду, ни жажде, он все еще ходил выпрямившись, в глазах его сверкал огонь, он, как только мог, утешал своих товарищей и сотни раз повторял:

— Не унывайте, друзья мои. Господь нас не оставит. Он видит нас и, если на то будет Его воля, мы будем спасены.

Но можно ли было надеяться, что Бог сохранит жизнь несчастным разбойникам?

Казалось, Он судил Лейхтвейса и его друзей.

У Лоры надрывалось сердце, глядя на страдания маленькой Гильды. Ребенок бился в судорогах, лежа на мягком мшистом ложе, он был уже настолько слаб, что не мог даже открыть глазки.