— Кто здесь осмеливается вырывать из моих рук Лору фон Берген?! — загремел его мужественный голос. — Кто этот дерзкий?! Она моя, и должна принадлежать одному только мне, до конца моей жизни. Прочь с дороги! Прочь, кому дорога жизнь, кто не хочет получить в голову пулю из моего пистолета. Прочь, говорю вам!

Он левою рукой поднял Лору, а в правой держал пистолет со взведенным курком. Гордо подняв голову, он двинулся к выходу.

— Скорей, моя дорогая, — шепнул он на ухо своей Лоре, помогая ей сбежать по широкой лестнице, ведущей к зданию суда.

Из-за колонн, окружавших фасад здания, выскочил Батьяни с двумя пистолетами в руках.

— Держите его! Это Лейхтвейс! — кричал он, стреляя разом из обоих пистолетов.

Но от волнения он промахнулся. Пули прожужжали в воздухе и впились в толстые колонны.

Около самого здания суда стояли три лошади, при которых находились два крестьянина, оживленно беседовавшие между собою. Казалось, что здесь происходит купля-продажа лошадей, и никому из прохожих не приходило в голову, что перед ними Рорбек и Бруно, два товарища Лейхтвейса. Прежде чем кто-либо успел остановить его, Лейхтвейс, держа Лору на руках, вскочил на лошадь, его спутники вскочили в свои седла, и страшная кавалькада понеслась по улицам города.

Через час они были уже в безопасности, в глубине пещеры Нероберга.

— Дорогая моя, — говорил Лейхтвейс, — какие страшные минуты доставила мне твоя безрассудность. Я ведь как бы нашел тебя снова, больше того — я снова завоевал тебя.

И он нежно привлек ее к себе, а Лора скрыла свою прелестную белокурую головку на могучей груди своего мужа.

Ночь… Темная, полная таинственных звуков и трепетных теней ночь распростерлась над еврейским Гетто во Франкфурте-на-Майне. На улицах ни души — евреям строго запрещено находиться вне домов после десяти вечера. Но тем оживленнее делаются эти дома, тем энергичнее проявляется жизнь за каменными стенами построек еврейского квартала.

Сегодня шаббат, суббота, священный день евреев. В каждой семье, бедной и богатой, горит заветный трехсвечный шандал, все члены семьи сидят вокруг стола и с благоговением слушают чтение священной Торы или горячо спорят о различных хитросплетениях мудрого, но туманного Талмуда, книги книг иудеев.

В одном доме обстановка была совсем иная: в нем не было ни подсвечников, ни фаршированной щуки, ни оживленных лиц. В нем сидел, низко склонившись над счетной книгой, изможденный седовласый еврей с крючковатыми пальцами и лихорадочно блестевшими глазами. Лицо его было мрачно. Только порою, когда длинный ряд цифр при подсчете показывал солидную сумму, это лицо освещалось каким-то подобием улыбки. Это был богатый Илиас Финкель.

Как изменился отец Розы и погибшего при пожаре Натана с тех пор, как мы его видели. Прошел всего год, а его нельзя уже было узнать. Глаза его впали, тело исхудало, а на губах появилась злобная усмешка, показывавшая, что Илиас Финкель возненавидел весь человеческий род, что в нем умерли все гуманные чувства и что только одна нажива еще привязывала его к жизни.

За этот год над ним разразилось два крупных несчастья: первое — смерть его Натана, а второе… второе было еще ужаснее, еще нестерпимее первого для закоренелого в предрассудках Илиаса Финкеля.

Уже давно замечал он, что его Роза избегает тех домов, в которых когда-то бывала часто и где постоянно являлась украшением общества. Вслед за этим открытием последовало другое: Финкель увидел, что его Роза готовится стать матерью. Но что было ужаснее всего, что заставило замирать от страха его правоверное сердце — это упорные слухи о том, что отец будущего ребенка не только не достойный Розы муж, но даже не еврей, а христианин, презренный гой. Правда, Илиас узнал об этом слишком поздно, но так уж всегда бывает в жизни: люди узнают близкое им несчастье тогда, когда о нем начинают трещать даже воробьи на крышах.

И в один черный день опасения Илиаса получили подтверждение. К нему, совершенно неожиданно, явился главный раввин общины. Старик раввин почти не выходил из дому, и потому уже самый факт посещения им Финкеля знаменовал собою что-то особенное. К тому же он провел у Илиаса долгие три часа, о чем-то совещаясь в кабинете с хозяином.

На другой день после этого разговора внимание обитателей Гетто привлечено было крытой колымагой, стоявшей у ворот дома богача Финкеля. Из-под сводчатых ворот появилась одетая по-дорожному Роза, а за нею, с мрачным лицом, и сам Илиас. Захлопнув дверцу колымаги, Финкель сам влез на козлы, и экипаж покатил по направлению к Берлину.

Позднее все Гетто узнало, что Илиас Финкель увез свою дочь в Берлин, к ее тетке, и оставил девушку там. Но странное дело. После этого он перестал употреблять в разговоре даже ее имя и просил других забыть о самом ее существовании.

— Она — непокорная дочь, — коротко ответил он на расспросы о причине этого.

Илиас Финкель только что окончил подсчет суммы, которую ему задолжал венгерский граф Сандор Батьяни. Еврею был уже известен неудачный исход процесса, но, странное дело, это нисколько не печалило ростовщика.

— Тридцать тысяч гульденов, — с усмешкой произнес Илиас. — Цифра большая. Я прекрасно знаю, что Батьяни не кто иной, как сын цыгана Лайоша, что он обманщик и негодяй, но что мне до этого? Я дам ему еще десять тысяч, но заставлю его жениться на богатой девушке, и тогда он вернет мне мои денежки с процентами и процентами на проценты.

Часы, шипя, пробили полночь.

— Пора, — почему-то вздрогнул Илиас.

Он встал, взял небольшую корзиночку, в которой находились хала — белый еврейский хлеб и бутылка с водой, снял с крючка ржавый ключ и вышел в коридор. Здесь он постоял, прислушался и быстро зашагал вглубь по темному коридору.

— Пора, пора, — бормотал он по дороге.

В конце коридора была небольшая дверь, за которой слышался какой-то слабый писк.

— А! Он еще жив, — злобно прошептал Илиас. — Я не найду себе покоя, пока буду слышать этот писк. Мой позор окончится только смертью этого щенка. Я с ужасом думаю о том, что мой внук — гой, христианин. Нет! Я доведу свое дело до конца. Я не хочу, не хочу этого позора. Я не хочу обратить на свою голову гнев Иеговы. «Если твое сердце смущает тебя — вырви его из груди и брось на съедение собакам», — говорит Писание.

Илиас вставил в замочную скважину ключ и отпер дверь. Здесь, при свете принесенного с собою фонаря, Финкель увидел такую картину, что должен был бы разрыдаться, если бы его сердце было доступно жалости. В углу комнаты на скамейке подле убогой кровати сидела его дочь Роза, прелестная девушка с пышными черными, слегка вьющимися волосами. На коленях она держала ребенка, который тщетно старался выдавить хоть каплю молока из пересохшей груди.

— А! Он еще жив? — заговорил Илиас, поставив фонарь на пол и передавая корзиночку с пищей Розе. — Еще не умер?

Роза бережно положила ребенка на измятую, тощую подушку, поставила корзину на пол и вплотную подошла к отцу.

— Да. Он еще жив, — резко произнесла она, вперяя полный ненависти взгляд в лицо своего отца. — И он будет жить, несмотря ни на что. О! Я понимаю тебя. Ты нарочно даешь мне скудную, едва достаточную, чтобы не умереть с голода, пищу, для того, чтобы в моих грудях не было молока для ребенка. И его нет, этого молока. Но пока Бог хранит моего младенца. Горе тебе, когда его не будет в живых. Я покажу тебе, как я умею мстить. Сам ад содрогнется от моей мести.

— Роза, — испуганно попятился старик. — Роза! Что ты говоришь?!

— Да! Я ненавижу тебя! Ты зверь, лютый зверь, хуже тигра, пожирающего своих детей.

— Розочка, — насколько мог мягче заговорил Илиас, — Розочка! Уничтожим этого ребенка — и я даю тебе слово, что сейчас же открою эту дверь, выпущу тебя и окружу попечением. Ведь никто ничего не узнает; все думают, что ты в Берлине, у тети Хаи. Я стану вывозить тебя в лучшие наши дома, и ты найдешь свое счастье. Я богат, Роза, страшно богат — и все это будет твое. Ему немного надо: один нажим подушки, кровь заполнит его легкие, и все будет кончено. Роза! Сокровище мое, согласись на мое предложение.