— Не бойся ничего, Илиас Финкель, — спокойно произнес он. — Я не вор; твоих сокровищ мне не нужно. Взгляни на меня и скажи: узнаешь ли ты, кто перед тобою?

Финкель пристально вгляделся в лицо склонившегося над ним патера и вдруг с выражением злобы оттолкнул его от себя.

— Это ты! — с пеною у рта закричал он. — И ты осмеливаешься войти в мой дом, осмеливаешься говорить со мной. Прочь! Я не знаю тебя. Га! Я давно подозревал, что ты не сгорел, что ты изменил вере своих отцов. Прочь от меня, проклятый гой! Будь ты проклят! Мне не о чем говорить с тобой.

— Зато у меня есть, о чем говорить с тобой, — спокойно произнес Натан. — Да. Я христианин, «гой», как ты называешь меня. Я священник, служитель Бога. И я каждый день молюсь Ему, чтобы он простил тебе твои грехи, Илиас Финкель.

— Прочь! Уйди прочь! — бесновался старик, со сжатыми кулаками подступая к Натану. — Ты потерян для меня. Я не знаю тебя больше. Уходи! Или я забуду, что ты был моим сыном, что я даровал тебе жизнь. Я схвачу пистолет и прострелю твою лживую голову. Я поступлю с тобой, как с разбойником, а на суде заявлю, что накрыл тебя в то время, как ты хотел обокрасть меня.

— Я уйду, — медленно заговорил Натан, смотря в упор на своего отца. — Я уйду. Меня позорит пребывание в твоем доме. Но прежде чем уйти, я требую от тебя ответа на один вопрос, Илиас Финкель. Когда я уходил отсюда, я оставлял здесь мою сестру Розу — чудную, пышущую здоровьем и красотой девушку. Где она? Я не нахожу ее в твоем доме. Скажи мне, что стало с моей сестрой?

Старик еврей расхохотался сатанинским смехом.

— Где Роза?! — крикнул он. — Почем я знаю, под каким забором издохла эта блудливая собака. О! У меня вообще чудные дети, делающие честь своему отцу, возвышающие его в глазах людей. Мой сын изменил вере своих отцов, стал христианином, священником. Моя дочь сделалась гулящей девкой, на которую последняя тварь во Франкфурте может плевать с презрением. Я не знаю, где она. Она связалась с гоем и убежала из дому.

— Гнусный клеветник! — загремел Натан, не будучи в состоянии сдерживать долее клокотавшее в нем негодование. — Лжец! Каждое твое слово — ложь! Я знаю, что с Розой. Ты убил ее, ты, Илиас Финкель, презренный ростовщик, паук, паразит общества. Ты запер ее в чулан, ты лишил ее пищи, чтобы она и ее ребенок умерли от голода. Она погибла бы, если бы Бог не привел меня в этот проклятый Им дом. Роза, выйди вперед и подтверди мои слова.

— Ты прав, Натан, — произнесла Роза, выходя из ниши, закрытой шкафом.

При виде своей дочери Финкель зарычал, как хищный зверь.

— Ты свободна! Свободна! — нечеловеческим воем вырвалось из его груди. — Ты пойдешь туда, к людям, и будешь обвинять своего отца. Ты пойдешь в суд и потребуешь, чтобы закон наказал меня за то, что я лишил тебя свободы, желая спасти от позора мое имя. Девка еврейского квартала! Христианская тварь! Нет! Ты не выполнишь своего намерения. Я уничтожу пятно позора!

И прежде чем ему успели помешать, Финкель подскочил к Розе, вырвал у нее из рук ребенка и высоко поднял его над головой.

— Проклятое отродье! Пятно позора! Я смою тебя! — завизжал он.

И прежде чем Натан успел подскочить к нему, он с силою швырнул ребенка об стену. Кровь брызнула во все стороны: череп ребенка был размозжен.

— Ну, теперь делай, что хочешь, христианская тварь, — хрипло произнес он, брезгливо сбрасывая с рукава кусочки тела убитого им ребенка. — Иди. Приводи судей. Пусть они схватят твоего отца. Я сумею защитить себя.

Роза при виде убийства ее сына с громким криком упала на руки подскочившего Натана.

— Это было твое последнее преступление, Илиас Финкель, — мрачно проговорил патер, обращаясь к озверевшему старику. — Этот детский трупик — твой приговор. Я мог бы убить тебя твоим собственным ножом, но я не хочу делать этого, это было бы отцеубийством, а я как духовное лицо не имею права проливать кровь. Нет! Я предам тебя в руки другого, более страшного мстителя за пролитую кровь. Он накажет тебя лучше меня. Трепещи, Илиас Финкель, отныне ты не можешь быть уверен ни за один час твоей жизни. Ты знаешь разбойника Генриха Антона Лейхтвейса. Хорошо знаешь. Один раз он уже наказал тебя за предательство, сжегши твой дом. И теперь он вернется снова и потребует тебя к ответу. Он разорит тебя, превратит в нищего, он уничтожит тебя, но не сразу… И я, твой сын, и она, твоя дочь, — мы оба будем просить его об этом. Прощай, Илиас Финкель, гнусный ростовщик, убийца. Теперь ты будешь, как загнанная лиса, дрожать и оглядываться. И хотя бы у тебя было пятьсот тысяч замков и целый полк стражи, Лейхтвейс сумеет добраться до тебя. Прощай, проклятый Богом убийца.

Окончив свою речь, Натан поднял на руки свою сестру и вышел из комнаты. Илиас Финкель остался один, над трупом младенца. С минуту он стоял как пораженный громом, затем кинулся к мешку, где хранились деньги.

— Они меня убьют… Они на меня напустят Лейхтвейса, — забормотал он, судорожно прижимая мешок к груди. — Я погибший человек. Я… деньги… этот Лейхтвейс… Нет… деньги… деньги… деньги…

И в его глазах, глазах безумного человека, отразилось выражение ужаса…

Оправившись от столбняка, Финкель осмотрелся вокруг, и взгляд его вдруг упал на ребенка, труп которого все еще лежал посредине комнаты. Поднявшись с матраца, убийца подошел к своей невинной жертве.

— Это называется убийством, — бормотал он, поглаживая длинную клинообразную бороду. — Это детоубийство. Судьи будут рады, когда нападут на этот труп. Что стоит обвинить еврея и послать его на костер? И судьи сделают это. Они станут пытать меня, они вырвут у меня мучениями то признание, которое им нужно, они продержат меня в тюрьме и затем… затем сожгут меня, во славу христианскою Бога.

— Донесут ли на меня Натан и Роза? — раздумывал он дальше. — Нет. Я уверен, что нет. Они меня ненавидят, презирают — все это так, но они помнят, что я их отец, и не предадут меня в руки палачей. Но этого ребенка надо удалить отсюда… Га! Я снесу его в погреб, я зарою его в землю. Труп сгниет, и от него останется только горсть косточек, которые я выброшу в реку в темную ночь.

Финкель снял со стены пустой мешок и без всякого содрогания спрятал в него трупик. В душе этого человека-зверя не шевельнулось раскаяния, в его сердце не проснулась жалость к загубленной им человеческой жизни… Нет. Он просто был заполнен животным страхом за свою жизнь и только поэтому торопился скрыть следы своего преступления.

Завязав сверху мешок веревкой, Финкель взял со стола отчаянно коптившую масляную лампу и отправился вниз. Через минуту он очутился в том самом подвале, где еще так недавно сидела Роза со своим ребенком, обреченная жестоким отцом на медленную голодную смерть. Но и теперь каменное сердце старика не дрогнуло. Он поставил ночник на лавку, сбросил с плеч свою ужасную ношу и схватился за стоявшую в углу лопату.

В то время как он рыл землю, взгляд его упал на бумажку, приставшую к комку земли. Финкель наклонился и поднял ее. Бумажка была испещрена словами, набросанными, как это сразу увидел еврей, рукою его дочери.

С жадностью начал Финкель читать записку. В ней значилось следующее: