— Когда начинается война, — ворчала она, выпустив молодого офицера за ворота монастыря, — и господа офицеры должны отправиться в поход навстречу смерти, тогда на них сразу находит благочестие. Жаль, что этот юноша сделался офицером. Из него вышел бы прекрасный священник. Да, очень жаль.

Она захлопнула калитку и дважды повернула ключ в замке, в точности соблюдая предписания, чтобы таким образом ни одна овечка не отбилась от священного стада.

В казарме весь день царило большое оживление. Было семь часов вечера, когда настоятельница услышала в своей келье трубные звуки. Она поняла, что это сигнал к сбору в поход.

— Слава Богу, — проговорила сестра Беата, — наконец-то мы избавимся от этих неприятных соседей. Грубое пение не будет больше мешать нам молиться, и усатые гусары не будут больше выскакивать, как только у окна своей кельи появится какая-нибудь монахиня. На тех немногих солдат, что останутся в казармах, нечего обращать внимания. Благодаря этому можно будет завтра же приступить к пострижению Гунды, и я немедленно сообщу ей, чтобы она приготовилась к завтрашнему дню. Пусть она проведет наступающую ночь в молитве и посте и достойным образом подготовится к священному акту.

Она позвонила и приказала прислужнице позвать Гунду. Спустя несколько минут молодая девушка явилась к настоятельнице.

— Дитя мое, — обратилась к ней сестра Беата, — завтра наступит великий день, когда ты сделаешься Христовой невестой. Я надеюсь, что твое упорство сломлено и ты поняла, что нет лучше призвания для девушки, как совершенствоваться в тиши монастыря в любви к ближнему и подготавливаться к загробной жизни. Поняла ли ты это, дитя мое?

К изумлению настоятельницы, молодая девушка спокойно ответила:

— Да, я это поняла.

— Стало быть, завтра ты дашь обет целомудрия.

— Да, завтра.

Настоятельница нежно обняла Гунду и произнесла:

— Я счастлива, что Господь просветил тебя, но я знала, что ты не будешь упорствовать. Твоя мать также будет очень рада, когда узнает о твоем согласии. А теперь ступай, дитя мое, и проведи ночь в своей келье в молитве, а завтра торжественная процессия придет за тобой и проводит тебя в церковь, где ты обретешь благословение Господне.

Гунда опустила глаза и молчала.

— Вот еще что, — продолжала настоятельница, — твоя мать рассказывала мне, что ты когда-то предавалась греховной любви, греховной потому, что предметом ее был священник, столь бессовестный, что решился нарушить свой обет. Скажи мне, но только откровенно: забыла литы этого негодяя — кажется, его величали отцом Бруно, — вырвала ли ты из сердца эту любовь? Она должна умереть в твоей душе, и ничего от нее не должно остаться, даже воспоминания.

Гунда в сильном волнении порывисто дышала. Неужели она должна отказаться от того, чей образ сопутствовал ей повсюду, кого она все еще любила от всего сердца? Неужели она должна так сильно лицемерить во имя предстоящей свободы?

— Ты молчишь, дитя мое? — спросила настоятельница.

— Я умоляю вас, не торопите меня, — произнесла Гунда, — со временем я сумею дать вам удовлетворительный ответ, а пока…

— Значит, ты все еще любишь его, — прервала ее сестра Беата, — но я, тем не менее, поверю тебе на слово, что ты постараешься забыть этого человека. А теперь иди с Богом.

Гунда покорно наклонила голову и вышла из кельи. Она направилась в свое маленькое, неприветливое помещение и торопливо заперла дверь на задвижку. Взглянув на часы, она прошептала:

— Без четверти семь. Пора действовать.

Постояв еще немного, как бы в нерешительности, борясь сама с собой, она вдруг вспомнила обо всем том, что ей пришлось пережить и перенести за последние полгода. Она вспомнила о своем горячо любимом отце; как он был всегда добр и приветлив с ней, как ласково обходился с ней в детстве, как посвящал ей каждую свободную от многочисленных дел минуту. Потом, когда она выросла, он отправил ее в Кровавый замок на берегу Рейна, где она и жила вдали от людей, в полном одиночестве и замкнутости. Он отправил ее туда не из какого-нибудь каприза, а потому, что опасался вредного влияния на нее людей.

— Красивый, дорогой цветок, — говаривал он, — не следует оставлять в открытом саду. Существуют жестокие завистливые люди, которые сорвут и испортят цветок, не столько потому, что это доставит им удовольствие, сколько для того, чтобы испортить удовольствие другим. Поэтому я запру свой дорогой цветок в темницу, где никто не прикоснется к нему.

Гунда помнила чуть ли не каждое слово отца, так как почитала его превыше всего на свете. Но несмотря на то, что отец очень любил ее, молодые годы Гунды протекли без истинной любви, так как у нее не было того, чем богаты даже самые бедные дети: у нее не было матери. Гунда совершенно не помнила своей матери, а когда она спрашивала о ней своего отца, то он отвечал:

— Мать твоя умерла. Молись за нее.

Так Гунда и делала каждый день и молилась за свою «умершую» маму. Затем настал день, когда отец открыл ей тайну своей жизни, когда он сознался, что мать ее не умерла, а бросила его, когда Гунда была еще грудным ребенком.

Эту тайну он открыл дочери в тот день, когда счел нужным взять Гунду из Кровавого замка, чтобы скрыть ее от преследований герцога.

После этого Гунда жила в доме патера Бруно под видом служанки, и никто не подозревал, кто она на самом деле. Но Зонненкамп, отец Гунды, не принял в расчет проказ бога любви, который умудряется пронзить своими стрелами сердце человека, как бы хорошо оно ни казалось защищенным от них. Молодой священник и его служанка, сами того не замечая, полюбили друг друга: любовь эта крепла и росла с каждым днем и, казалось, навсегда заполнила сердца обоих. Затем патер Бруно решил отказаться ради Гунды от священнического сана, бежать с ней в Америку и там вступить в брак.

Но тут в дело вмешалась Аделина Барберини и потребовала, чтобы священник вернул ей дочь. Внезапное появление матери так сильно подействовало на Гунду, что она поддалась ее просьбам и последовала за ней. Сначала Аделина увезла свою дочь во франкфуртское Гетто, где Гунда, переодетая еврейской девушкой, должна была скрываться в течение нескольких недель. Ее мать не без основания боялась, что Зонненкамп примет все доступные ему меры для того, чтобы отыскать свою дочь.

Лишь после того, как попытки Зонненкампа оказались тщетными, Аделина увезла Гунду из Франкфурта в Берлин. Там она отдала свою дочь в монастырь урсулинок и решила заставить ее постричься. Быть может, Аделина надеялась этой жертвой искупить собственные грехи; быть может, она хотела таким образом оградить Гунду от житейских соблазнов. Как бы там ни было, она твердо решила отдать свою дочь в монастырь.

Но Гунда, молодая и жизнерадостная девушка, не хотела подчиниться решению своей матери. Она давно бежала бы из монастыря, если бы не находилась под строгим надзором.

А тут неожиданно представилась возможность вырваться на свободу. Молодой гусарский офицер, племянник настоятельницы, изъявил готовность увезти ее из монастыря, и Гунда решила воспользоваться этим предложением. Ей становилось страшно при одной только мысли, что ей всю жизнь придется ходить в сером платье и не видеть прекрасного света, а смотреть только на голые монастырские стены и хмурые лица монахинь.

— Я решусь на все, — прошептала она, — лишь бы уйти отсюда. А там я где-нибудь найду приют, пока мне удастся известить и вызвать отца. Дорогой отец! Как ты будешь счастлив, когда снова увидишь меня. Ведь я до сих пор не могла даже написать тебе письма, так как мне не давали ни чернил, ни бумаги; а если бы мне даже и удалось написать письмо, то у меня не было бы случая отправить его. Теперь же я явлюсь к тебе сама, и это будет лучше всякого письма. Однако уже без десяти семь. Пора приниматься за дело.

Гунда вытащила из-под своей кровати узел, который принес ей молодой Редвиц. Развернув узел, она покраснела от смущения от мысли о том, что должна надеть на себя все это взамен своего серого монастырского платья. Перед нею лежала блестящая гусарская форма, состоящая из красного мундира с золотыми жгутами, белых брюк в обтяжку, кивера с красным сукном, сабли на золотой портупее, маленького пантронташа и кавалерийского пистолета.