Те-Кири занимался домом и в дела управления лезть не пытался — поэтому был весьма удивлен, когда однажды утром молодой господин велел оседлать коня и умчался куда-то почти без охраны.

Темный шарф на волосах, белая дорожная пыль…

Утро было сырое и холодное. Йири била дрожь, хотя одежда из тончайшей шерсти не дала бы замерзнуть и среди снега.

Он поднял в коня на галоп, и холодный ветер обрадованно понесся наперегонки. Спокойно было — все, казалось, спало, только птицы начинали пробовать голоса. Сизого оттенка сосны — словно инеем покрыты иглы — вскидывали лапы к солнцу, а к стволам льнул темный высокий мох. Всаднику захотелось спрыгнуть с коня и остаться навечно среди сосен и мха, но это желание было бессмысленно — и всадник запретил себе думать о нем.

Он остановил коня, огляделся — пусто и тихо.

У щеки мелькнул черный лесной жучок, нацелился было сесть — Йири вскинул руку к лицу… И словно со стороны взглянул, как смотрелся бы этот жучок — маленькой темной меткой. Знак… Давным-давно Йири пророчили необычную судьбу — только никто так и не смог сказать, добро или зло несет этот знак.

Зашевелились ежевичные кусты возле дороги. Неведомо как появился человек в крестьянской одежде. Торопливый поклон:

— Господин… — сделал шаг вперед и что-то проговорил совсем тихо.

— Прекрасно. Возвращайся к себе. Никто не должен тебя видеть.

— Слушаюсь, господин! — человек растворился в кустах, и ни одна ветка не хрустнула.

По правде говоря, легкомыслием было одному пускаться в дорогу… Но подобные сожаления всегда приходят не вовремя… Сосредоточился на дороге; словно свыше его вели, не давали сбиться с пути. Карьером проскакал через небольшую деревню — кроме старухи-крестьянки, с высокой соломенной корзиной за спиной, кругом не было ни души.

Отдал Рыжего словно из воздуха появившимся «скользящим» в одежде крестьян, направился к неприметному домику.

* * *

Женщина смотрела со страхом, но, видимо, так она смотрела бы сейчас на любого. А что за человек к ней зашел, попросту не поняла. Ей было лет тридцать. Лицо приятное. Вдова… Детей нет.

Нээле из семейства Асахи, младшая и единственная сестра генерала.

— Что вам угодно?

— Ничего.

— Долго меня будут здесь держать? По какому праву — или по чьему распоряжению?

— Вы здесь не задержитесь, — второй вопрос оставил без ответа, потому что устал доказывать свое право.

Женщина, чуть запинаясь, произнесла:

— Мой брат — очень важная особа.

— Знаю. Не беспокойтесь.

Он не доверил бы подобное послание бумаге. Если и без того жалобы идут в Столицу — слишком опасно. На словах было передано — если генерал хочет видеть сестру живой, лучше попросить об отставке — или переводе в другое место. И кого просить в качестве преемника, намекнули.

Хэйтэни не мог скрыть удовлетворенной улыбки. Его ценили. Ему намекнули, что он может быть полезен. Хэйтэни дураком не был — понимал, что без поддержки Столицы новый хозяин Окаэры продержался бы тут недолго или, на крайность, не смог бы завершить успешно и постройку конюшни.

Теперь он посмеивался над Асахи — генерал слишком уж не любил уступать.

* * *

— Вы очень сильно рискуете, прибегая к таким методам, — заметил Аоно. — В конце концов, она сестра генерала…

— Разве? Ее брат поднялся наверх своими силами, да, он заслуживает уважения! Но род их ничего собой не представляет.

— Закон защищает всех.

— Да? — переспросил с откровенной издевкой. — Пусть попробует! — Метнулся из одного конца комнаты в другой. — Меня многому научили. У кого сила, тот и прав, так?

Сообразил с запозданием, что слишком много сказал, и закрылся наглухо.

Две недели шел ответ из Столицы.

Чиновники озера Гэта почти в открытую посмеивались над ревизорами Йири. Пока не пришло согласие наместника и подтверждение полномочий Хэйтэни.

* * *

— А ты редкостная мразь, — выплюнул генерал в лицо Йири Алайя.

— Что-то еще? — в темно-зеленом, словно стебель осоки. И, кажется, улыбается.

Генерал сжал руку в кулак — Тайкено с людьми были наготове. Асахи сгреб со стола плетеный футляр для письма, раздавил его в кулаке, вызывая невольное уважение своей силой. Швырнул испорченное произведение искусства в угол. Повернулся, шагнул вперед — но на пороге бросил через плечо:

— Что ж, радуйся, пташка. Только перышки побереги!

Вышел.

* * *

На что рассчитывали эти люди? Поднять за собой остальные отряды гарнизона? Они просчитались. Другие солдаты оказались послушны закону и новому командиру. Взять в заложники Йири и потребовать возвращения генерала? Это могло получиться. Но личная гвардия и «скользящие» не дремали.

— Сколько их?

— Две сотни, Высокий.

— Хорошо, — сцепил пальцы.

— Другие… поддержат их?

— Нет.

Тайкено не решился бы утверждать, если бы не знал наверняка. Он не из тех, кто успокаивает домыслами и пустыми словами.

— Делайте все, что нужно. Вы и Хэйтэни… Он пойдет против своих?

— Это мятеж. Хэйтэни — на стороне закона.

Йири кивает, и взгляд становится мягким.

— Конечно. Ему так хочется отличиться…

Последующие два дня напоминали пожар, когда и вечность укладывается в миг и время словно сгорает в огне. Особо упорные заняли оборону между трех высоких холмов, но продержались недолго.

Когда стало ясно, что больше сопротивляться невозможно, отряду — уцелевшим — предложено было сдаться. Жизнь им не гарантировали. Сказали только — решение будет принято после.

Все сложили оружие.

…Давно, в хранилище книг Островка мальчик Йири читал собрание лучших стихов древних поэтов — «Свитки семидесяти». Запомнил многое — на стихи всегда была хорошая память.

Там отыскал строки давно умершего поэта Пересмешника — говорят, он родился в семье тайо и в двадцать лет ушел в отшельники. Спустя много лет разорвал обет, вернулся и принял участие в войне с северными варварами, где и был убит.

Стихи были — про охотника, бегущего по следу белой лисы. Никак она не давалась охотнику, и под конец бедняга уже сам не знал, есть ли в жизни его иная цель, кроме погони. И что будет, если стрела настигнет лису? Одно осталось тому человеку — вечно идти по следу.

А куда идти ему самому?

Аоно застал Высокого стоящим у окна и задумчиво разглядывающим изгибы алых цветов на занавесе. После того, как наместник вернулся в город, он стал похож на отточенный клинок — и теперешняя созерцательная задумчивость удивила помощника. Ведь еще ничего не кончено. Предстоит суд.

Аоно только открыл рот, чтобы задать вопрос о делах, как наместник заговорил сам:

— Вы обращали внимание, какого богатого цвета кровь? Пожалуй, ни одному из художников не удавалось передать ее цвет.

Аоно растерялся. А тот медленно продолжал:

— Я как-то давно увидел — и понял. Человеку никогда не стать вровень с природой, она всегда одержит верх. И в красоте, и в жестокости.

— Вряд ли, — осторожно возразил Аоно. — Едва ли что-то из созданий природы превзойдет людей в жестокости… разве что нечисть. Ведь даже демонов порождают людские души…

— Это все мелко… грязно порой. А совершенная жестокость — лавина, сошедшая на деревню. Или хасса, убивающая дитя, чтобы жить.

— К чему эти речи? — спросил помощник, хоть и мороз пробежал по коже.

— Подобное совершенство недостижимо. Так какой смысл предлагать миру его бледное подобие? — резко спросил молодой человек.

Не дождался ответа.

Смерть осужденных могли видеть все. Нелегкую — людям связали руки и за них подвесили на столбах и деревьях.