Айхо помедлил, спросил неуверенно, не понимая, простили его или же нет:

— Можно остаться?

— Конечно. Тебя будут охранять всю ночь. Разожгут огонь… иначе ты замерзнешь.

— А вы меня покинете?

— Я должен. Никто из нас себе не принадлежит.

— Не бросайте меня, — шепчет беззвучно.

— Я вернусь, как только смогу. Или не веришь?

— Я люблю вас.

— Я знаю, Айхо.

Зима пролетела, как не бывало. Теплая для северо-запада. Снегу выпало почти по колено. Дети играли в снежки, как-то и Ниро с детишками слуг затеял такую забаву. Снег не обжигал пальцев, а словно согревался в ладони.

В округах все было спокойно, сонно даже. Впервые за долгие месяцы Йири мог отдохнуть. Но отдыхать он отвык и понятия не имел, чем заняться. Пробовал обучить Айхо верховой езде — тот лошадей любил, но побаивался; однако актер оказался не слишком способным учеником. На прогулки Высокий брал его и Ниро, охрана держалась сзади. А мальчишки-ровесники, один в светло-синем — цвета Дома Хита, а другой в черном, в надвинутых на лоб капюшонах, следовали за ним — первый радостно и свободно, второй — отчаянно сжимая поводья, чуть не вцепившись зубами в гриву.

Разве что Ниро догадывался, почему господин порой останавливает коня и смотрит бездумно, словно рассчитывал встретить кого-то и вспомнил, что его здесь нет. Но даже он не мог понять, почему господин держит при себе мальчишку-актера и редко всерьез обращает на него внимание.

Айхо играл на сцене, как прежде, — больше его не трогали, разве что поглядывали издали.

Вслед теплой зиме и весна пришла ранняя, только снег стаял — бронзово-зеленые жуки закружились в воздухе с грозным гудением, ящерицы грели на камнях спинки под солнечными лучами.

Айхо, точно девушка, набрал первоцветов и украсил весь домик, даже конюшню не забыл. Лошади, и той цветы в гриву вплел. И венок на шею надел. Наместник увидел и долго смеялся — увидев собственного скакуна, убранного полусъеденным венком. Таким веселым, как этой весной, Йири еще не видел никто в Окаэре, никто и помыслить не мог, что он бывает таким.

И люди шептались — с чего бы? И не сулит ли это перемен в жизни провинции?

А потом наступила настоящая весна — сады зацвели, гул темно-золотых пчел наполнил воздух.

На невысокой каменной тумбе на берегу стояла фигурка с тоо в руках. Праздник весны — не дело запираться в домах, если деревья усыпаны белым и розовым снегом, если вода бежит, обновленная. Не дело запираться в домах, когда все вокруг радуется — и не след закрывать чувства на ключ, словно ставни зимой от мороза. Нельзя, не по-человечески! Как можно противиться миру, если мир предлагает разделить с ним полет и радость!? Если мир уничтожает старое, отжившее, словно ломается лед — и тает, словно сухая земля вскрывается, выпуская росток?

Айхо стоял неподвижно — только рука со смычком летала. Обычно на тоо играют сидя, но сейчас мелодия этого не позволяла. Музыка радости — серебряный свет заливал все вокруг, смеясь и ликуя. Гневная музыка — скалы вздымались, проклиная тяжесть свою, кипящие реки взлетали в небо, и солнце сжигало само себя, не в силах более умирать каждую ночь.

«Вот каким ты бываешь!» — успел подумать Йири и больше не думал уже ни о чем. Перед глазами возникла огненно-золотая птица, она билась о клетку, разрывая ее, словно паутину.

— Довольно! — горстью ледяных игл вырвался голос. Люди вскочили, оцепенев. Но музыка не подчинилась — всадники ветра неслись сквозь туман, как нож летит к сердцу. И рвалась из сердца навстречу душа.

— Довольно, — едва шевельнулись губы, и музыка оборвалась. Но гнев ее все еще висел в воздухе.

Движение руки — и люди спешат разойтись. Йири подходит к тому, кто застыл на каменной тумбе. Руки Айхо дрожат, и слезы в глазах. Он выглядит совсем обессиленным.

— Ты что-то сделал сегодня, — говорит ему Йири. — Но я пока не знаю что. Возможно, ты сделал это зря.

И тоже уходит.

Долго сидел, опустив подбородок на сцепленные руки. За стенами шуршал ветер, а может, горные духи подобрались поближе и шептались друг с другом. Когда-то он видел их — там, дома… в деревне. И в Сиэ-Рэн — тоже. А здесь — позабыл, что они живут на земле. Когда-то он умел рисовать их обманчивый облик, и люди с опаской смотрели на эти рисунки. Когда-то он рассказывал сказки, в которые верили. А теперь…

Дарители. Оба. Но один отдает все до капли, не жалея себя, безрассудный, по-детски доверчивый даже к врагам. А он, Йири, построил высокие стены и делает только то, что его обязали, и пользу приносят его дела — но все же…

Как называют его самого?

А вокруг — игрушки и толпа чиновников, не видящих дальше собственного носа и тех бумаг, что лежат перед ними, чиновников, похожих на высушенных морских коньков. Потерять то, что еще не умерло… ох, как не хочется. Странно. Ведь недавно еще об этом не думал. Не до того было. Мало ли — пустота, зато дел по горло.

А потом появился мальчишка, готовый идти за любым, боящийся темноты, пьющий киуру, не умеющий распорядиться даром своим — и правый в самом главном. Или же нет? Но почему он тогда — настоящий, несмотря ни на что?

Эту ночь Йири не спал. Закутавшись в темный шелк, стоял на ветру и смотрел на серебристую рябь реки. Холодно было. Музыка все еще звенела едва слышно — в шорохе листьев, в комарином гудении, в перекличке ночных птиц и случайно донесшихся окликах.

Привычно пусто — но почему-то больно. Словно не просто вылили воду, но тщательно отчистили стенки сосуда изнутри и снаружи. А с рассветом он понял, чего не хватает.

Прошел в свою комнату, велел принести бумагу, краски и кисти.

Он давно не рисовал. И теперь с некоторым удивлением держал в руках лист — будто недоумевая, почему не брался за любимое дело и получится ли хоть что-то теперь. Небо, розовое, по-утреннему застенчивое, распахивало просторы для птиц. Йири не смотрел на краски. Он слушал утренние голоса. А потом потянулся за кистью.

…Розовые и серые горы, тропинка, на переднем плане — стебельки чабреца. На одном — паутинка и роса, крошечная капелька, вот-вот сорвется с листа. Нежная дымка, полуразмытый рисунок. Спокойный и тихий, как сон ребенка возле матери.

Йири смотрел на готовый рисунок. Столько покоя было в горном пейзаже, столько ласки и жизни. А солнце уже шествовало по небу, и всего в пол-ани отсюда проснулся уже белый домик, украшенный каменной золотистой резьбой.

— Айхо… — сорвалось с губ вслед за улыбкой. — Спасибо.

— Позвольте взглянуть? — Айхо робко потянулся к руке. Перстень он видел не раз, и оттиски, оставленные им, видел; однако рассмотреть как следует не удавалось. Господин с улыбкой протянул руку — на золотом круге печатки взмахивал крыльями журавль.

— А для важных приказов — большая печать, — нараспев произнес юноша. — Там — такая же птица?

— Почти.

Айхо невольно покосился на занавеску — что в соседней комнате есть тайник, где эта печать и лежит, он догадался. И стыдно было за собственную догадку — ведь не по рангу знать о подобном. Но что поделать, если господин не настолько таится от Айхо?

Господин присел на низкую кушетку у стены, привычно расправил складки хаэна текучим движением кисти. В окно были видны только кусты и далекие узкие тополя — словно не в городе стоял дом.

Тихо. Но здесь — теплая тишина, и движется по стене солнечный лучик.

— Иди сюда.

Айхо торопливо пересекает комнату и опускается на пол подле него.

Такая знакомая поза… сам — долго… только этот — совсем другой. Этот — искренне рад. И не знает…

— Сядь рядом, — Йири протянул руку, предлагая мальчишке равенство. Тот повиновался, но, кажется, был испуган немыслимой честью. А Йири продолжал: — Все правильно. Ты заставляешь людей смеяться и плакать, вспоминать, что они — люди… Тебе ли считать себя низшим?