— Мне и в своей стране неплохо.

— А что ты делал на юге? — этот вопрос Аоки задавал едва ли не каждый день. Наконец Суори не выдержал.

— Я возвращал один долг. Понятно?

— Деньги, что ли?

— Иной долг. — И, усмехнувшись, тронул рукой охотничий нож. — Из тех, что простить нельзя. Теперь мы в расчете, хотя пришлось много побегать за одним человеком…

У мальчишки озноб по коже прошел, и теплая кэссу неожиданно показалась дырявой — так холодно стало. Выходит, и впрямь с убийцей он столько дорог прошел. Что же, его самого не тронули.

Холмы становились все выше, сменяясь настоящими горными склонами, появились ущелья, заросшие можжевельником и тисовыми деревьями. Камни, когда-то упавшие с гор, устилали дно ущелий, идти становилось все тяжелее. По утрам земля была белой от инея, а скоро начались снегопады. Хлопья снега лениво кружились над путниками, опускаясь на плечи и капюшоны, норовя попасть на нос или залепить глаза.

В этот день снег не падал — видно, решил, что довольно.

— Скоро придем, — сообщил Суори, взглянув на замерзшего юного спутника. Тот лишь мотнул головой — мол, мне уже все равно.

У подножия камня, напоминающего соколиную голову, Суори остановился и трижды крикнул — звук получился странным, гортанным — птичий клекот. Почти сразу из-за камней появились угрюмого вида люди в довольно крепкой темной одежде.

Люди эти обступили мальчишку, и Аоки весь ощетинился. Услышал, как Суори смеется.

— Не троньте — пальцы откусит.

— Зачем ты его приволок? — недовольно спросил темнолицый, лет сорока, с глубоким шрамом на лбу.

— Пусть будет. Шипеть он умеет. Остальному научим.

— Да он, похоже, из богатого дома, — заметил другой, приглядываясь.

— Ты что, шин? Насквозь видишь? — хмуро спросил Аоки, запахивая куртку поплотнее. Да уж, из богатого дома… Волосы давно не мытые и нечесаные, одежда, хоть теплая, просит починки. И взгляд голодный наверняка…

— Руки нежные, лицо обветрено, как с непривычки бывает… Что, малыш, отвернулась от тебя удача?

Смех этого сброда вернул Аоки былое нахальство.

— Да пошли вы! — бросил в сердцах. — Вам в таких домах не бывать, вот и завидуете. А там такая сволочь, что даже вам далеко…

Оторопев сперва, люди захохотали.

— Кончай балаган, распорядился тот, со шрамом на лбу. — Суори, ты притащил, тебе и возиться. А ты, птенец, не зарывайся особо — мы острый язык ценим, но только если человек еще кое-чем обладает. Либо учись, либо закрой рот. Доходчиво объяснил?

— Вполне, — Аоки мотнул головой, но в горле все-таки стало сухо. Рука Суори легла на взъерошенную макушку подростка.

— Идти тебе некуда, так? Тогда обживайся. Ты смышленый, как я заметил, хоть и нахал. Вот и смотри, что можно и чего нельзя. Ёро, Волк, тут всем заправляет. Ему поперек дороги не становись. Это первый урок.

— А второй?

— Не торопись. Как в морду получишь, вот и будет второй. С твоим языком долго ждать не придется…

— И сколько уроков всего? По числу битых морд? Так она одна у меня!

Суори рассмеялся довольно.

— Пошли к огню. Накормят тебя… Было бы молоко, налил бы — ты, судя по речам, до иной пищи не дорос.

Аоки привычно бросил хмурый взгляд на Ужа и зашагал следом.

Костер не под открытым небом горел — в пещере.

Суори дал мальчишке поесть и указал место в углу. Там была навалена куча веток, покрытая волчьей шкурой. Мальчишка потрясение погладил серый с бурым отливом мех.

— Вот это зверюга была…

— Да ты оглянись — таких шкур много.

Аоки почувствовал себя неуютно.

— То есть такие твари свободно бродят тут?

— Ну да, — Суори пожал плечами. — Это на юге волков нет, а те, что встречаются изредка, мелкие и трусливые. Тут их полно. Чем дальше на север, тем больше волков. — И рассмеялся. — Да не съедят они тебя. Тоже не дураки — на одинокого путника не преминут напасть, когда голодные, а если много людей — зачем им лишний риск?

Аоки закутался в шкуру и заснул, и спал долго. Возле него можно было бить в гонг — только замотал бы шкурой голову и продолжил бы спать.

Наконец вернувшись в реальный мир, сел, помотал головой — волосы растрепались совсем — и огляделся. Вчерашний сброд никуда не делся, а волков, которые снились Аоки, не было и в помине.

— У вас тут вода есть? — обратился он к первому прошедшему мимо.

— Ну? Пить, что ли, хочешь?

— Хочу стать на человека похожим, а не на вас, — он поднял вверх две крупные пряди волос на манер рогов. Ему швырнули большой котел, и мальчишке пришлось повозиться, сначала набивая котел снегом, потом разжигая огонь — дрова издевались, а не горели. А места над общим огнем ему не предложили — там булькало какое-то варево.

Потом он долго отмывался прямо на холоде. На него смотрели и хохотали почище, чем в дни памятного его пребывания в цирке. Наконец чистый, мокрый, промерзший и злой он сидел у огня, переодевшись в принесенное Ужом и завернувшись в небольшую бурую шкуру — наверное, волчицы. Согреваясь, долго не замечал ничего вокруг, а потом услышал явно девичий голосок и удивленно повернул голову.

Девочка в теплой курточке, расшитой темной сушеной рябиной, смотрела на Аоки, не отрываясь. Взгляд был испуганным и восхищенным — словно увидела самоцвет или что-то, столь же красивое и дорогое, — и вот-вот скажут грубо «чего уставилась?!».

Взъерошенные волосы Рысенка сейчас отливали золотом — редкость в Солнечных землях. Одежда с чужого плеча не могла скрыть ладной фигуры. По сравнению с остальными он казался переодетым отпрыском знатного Дома.

— Хину, девочка, ты, никак, нашла своего героя? — почти пропел Уж. Вокруг засмеялись — а девочка вспыхнула, опустила лицо, протянула корзинку Аоки, повернулась и убежала, легко перепрыгивая с камня на камень.

— Чего я ей сделал? — буркнул подросток.

— Понравился.

— Ненормальная.

— Пожалуй, — откликнулся Уж и, нагнувшись к мальчишке, продолжил другим тоном

— Хину и дед ее нам помогают. Попробуй только обидеть девчонку. Она — дикий цветок, наивная. Если хоть слезинку из-за тебя обронит — башку сверну, понял?

— Если ты такой образец благородства, что же с шайкой связался? — огрызнулся мальчишка.

— Плевал я на благородство. Сказал же — они помогают нам. Не больно-то много таких.

К жизни на новом месте привыкал долго. Раньше повсюду пользовался вниманием, а тут был никому не нужен. Только Суори оттачивал на нем свое остроумие. И Аоки прямо распирало от желания доказать, что он не шваль подзаборная, которая только хныкать умеет, и не белоручка из богатого дома, — и стать своим. Он не чувствовал приязни к этим горным разбойникам, но все вскипало в душе при мысли — он здесь никто. Не бывать такому! Если уж быть — непременно первым. Все равно где.

Только для одного существа он первым и был. Глаза, круглые и светлые, словно спелые лесные орехи, глядящие с обожанием, исцарапанные пальцы и походка горной козочки, диковатая, робкая и грациозная — Хину. Не нужно было обладать тайным зрением, чтобы понять — каждым жестом и темным румянцем, и неровным дыханием она говорит одно:

"Ты — золотая птица из сказочных садов. Я боюсь тебя… нет, не тебя, а того, что закончится сказка. Твои глаза — словно листья, подсвеченные солнцем. Ты — человек?

Как они могут смеяться с тобой или над тобой, касаться тебя — словно равные…

Если ты позволишь просто смотреть — большего мне не надо".

Оэни

Восемь лет уже значился он казначеем Столицы — выше званием среди подобных был только тот, кто держал в руках ключи от сокровищниц Островка. Все люди подвержены слабостям, сей человек исключением не был.

Слабость эта звалась Оэни, Ирис — темного меда струя, две ночи, полные золотых искр, в обрамлении густейших ресниц, крупные завитки длинных волос. Уже год прошел с того дня, как заполучил его к себе из дома дальнего знакомого своего, бесценную шкатулку взамен отдал, творение старинного мастера — и не жалел.