— Что ты можешь знать, — был ответ. — Тебе нравится оставаться растением… а я намерен быть человеком.

Как бы Аоки ни относился к новому господину, ему иногда нужно было высказаться, бросить именно ему в лицо все накопившееся на сердце. Другие, равные ему слуги, для этого не годились. Но его бесило, что тот всегда оставался спокойным. Пропускал мимо ушей оскорбления. Но иногда он со все тем же спокойным приветливым выражением говорил пару фраз… и Аоки потом не мог заснуть, мир казался то потоком, который размалывает его о камни, то мутной, стремительно засасывающей пустотой — и чувства эти были столь ярки, что он забывал о других.

Он ненавидел это лицо, на котором не отражались чувства, солнечное и равнодушное, словно снег под ласковым зимним солнцем.

И очень хотел получить хотя бы злобу в ответ.

Сегодня Йири хотелось рисовать. Он задумчиво смотрел в окно, время от времени бросая взгляд на бумагу, и кисть взлетала над ней. Сосновые ветки над дорогой склонялись, льнули к скале, и текла меж камней змейка-медянка. Насмешливым вышел рисунок, словно говорил: "Человеку не постичь и той малости, что ведома соснам и змеям".

Кликнул слугу — хмурый Аоки возник на пороге, принес небольшой серебряный таз и кувшин с теплой водой.

Йири смыл несколько пятнышек туши — кисточка оказалась неудачной, жесткой; брызнул свежей водой на лицо. Аоки взглянул на его руки — безупречная лепка, опаловое кольцо. Кукла из фарфоровой мастерской… Картины, надо признать, у него получались хорошие. Мальчишка не разбирался в живописи, но в рисунках Йири что-то его притягивало.

Он вновь взглянул на руки. Именно они, умело держащие кисть, создающие в самом деле красивое — то, что даже против воли заставляло мальчишку замирать от восторга, — вызвали ненависть до тошноты. Возможно, этими самыми руками нынешний господин отсчитал за него сколько-то монет или безделушку отдал какую.

Где-то в глубине души Аоки понимал — чепуха. Такие не платят сами. Предоставляют слугам — когда речь идет о столь ничтожном предмете.

— Лучше бы ты оставил меня в доме у Хоу! — вырвалось у мальчишки. Он даже пальцы стиснул так, что они побелели.

— Почему ты так ненавидишь меня?

— Не знаю. Лучше бы я умер. Хоть бы меня на куски разорвали!

— Дурачок, — тот поднял глаза, даже чуть улыбнулся. — Думаешь, это легко? Ты хоть знаешь про боль?

— Ты знаешь все! Считаешь всех ниже себя — кроме Благословенного.

— Если и так, то что?

— Да чем ты лучше других!? — возмущение в голосе.

— Лучше тебя. Я вежлив с тобой.

Хуже плети для Аоки — когда так вот поставят на место. Губы дрожат:

— Что прикажете, господин? Я сделаю все.

— "Всё" мне ни к чему. Можешь идти.

Аоки съежился, как от удара, и хрипло проговорил:

— Не удостоишь даже нахмуренной брови? Настолько выше меня? А может быть, это ревность?

Заметив удивленный взгляд Йири, продолжил смелее, насмешливо:

— Чувствуешь, что я интересней тебя? И боишься? Вдруг кто-то заметит и сочтет, что тебе пора бы и вниз, а мне, напротив, наверх?

— Перестань, — тихо сказал Йири — и голос неожиданно оказался живым. Неправильным, дрогнувшим. Это лишь подстегнуло мальчишку.

— А наш повелитель… у него не слишком хороший вкус. Метка на лице — разве такой годится для Благословенного? Или у тебя есть другие достоинства? Но в Кварталах учат всех одинаково. Значит, ты набрался опыта где-то еще? Предлагаешь повелителю необычные блюда?

— Достаточно, мальчик. — Заледенело лицо, и Аоки становится страшно — впервые всерьез.

— Тебя научат должному поведению.

Йири протянул руку, ударил молоточком по медной пластине — мелодичный, но сильный звон. Тут же появились слуги, крепко сжали запястья. Не больно совсем — этим незачем быть жестокими. Воспитанием займутся другие.

Хотелось кричать, умолять, но он лишь попробовал молча вырваться — бесполезно. На глазах были слезы, уже и не разобрать, от чего — от страха, ненависти или бессилия. Длинным ножом — анарой стал день, подвижным и резким, прямо в грудь острие вонзил.

Как провели по дорожкам — не помнил. Широкие темные листья — и туман вокруг, вот и все, что заметил на безнадежном пути. Его пока никто не коснулся, всего лишь бросили в угол. Лампы горели неярко, но света было достаточно. В полумраке двигались тени. Мальчишка по сторонам не смотрел — только перед собой. Все равно ничего не видел. Не пытался подняться, свернувшись на пыльном каменном полу. Все равно — он беспомощен здесь.

— Я сказал правду, — упрямо и тихо говорит он самому себе — но все тот же лед в горле. Любимец Солнечного сказал — научат. Значит, его оставят в живых. Лучше бы — нет.

Холодное шуршание шелка — кто-то спускается по ступенькам. Тени склоняются низко. Йири остановился перед мальчишкой.

Отрешенный, но с тем и внимательный взгляд. Человек стоит — не шевельнется. Сложены руки.

— Сколько лет тебе, мальчик?

— Четырнадцать.

— В твои годы я был умнее.

Аоки и рад бы сказать колкость в ответ, да язык не слушается.

— Я позволял тебе многое, — говорит тот; глаза его светятся, словно зрачки у кошки. Голос — мягкий, напевный, лишенный всего человеческого.

— Но я предупреждал — не стоит говорить о тех, кто стоит высоко. Слова обо мне я прощаю тебе. Но не слова о моем повелителе.

Он повернулся к двери. Пальцы поправили браслет и складки на рукаве. Так спокойно. В груди Аоки дернулось что-то — словно лед проломился под неосторожным, и полынья поглотила.

— Не уходи!! — воплем вырвалось.

Взгляд через плечо, короткий и равнодушный:

— Тут мне делать нечего.

Золотая синичка летит через море. Крылья маленькие, лететь тяжело. Темное небо, зимнее. Крылья слабеют, а ветер дует холодный. Все реже, все тяжелее взмахи маленьких крыльев. Вот она уже падает…

Ёши знал обо всем, что происходит в Сердце Островка — разве что пересуды прислуги его не волновали. Про мальчишку знал тоже. Однако виду не подавал, что это его заботит. Но с Йири стал держаться заметно суше. Тот, почувствовав холодок, замкнулся в себе. Время прошло — не выдержал, сам пришел к одному из немногих, с кем мог говорить откровенно. Пришел — и молчал. Не оправдываться же. Ёши сам подыскал слова.

— Все хорошо. Все правильно — помнишь, мы говорили об этом. Но ты взрослый, и моя помощь отныне тебе не нужна.

— Что же мне делать теперь?

— Ты сам способен решить.

Врач посмотрел в глаза — долго смотрел.

— Тебя в самом деле не за что осуждать. У тебя хорошее сердце. Но ты — творение иного мастера и видишь мир по-другому. Мои советы упадут в пустоту, а ты будешь мучиться, потому что не сможешь последовать им.

Он подумал немного, затем прибавил:

— Может быть, ты стоишь куда ближе к пониманию замыслов Сущего и к исполнению их. Ты меняешься сам и меняешь мир. Мне это чуждо.

— Хиани… сказал, что я останусь один, — почти беззвучно произнес Йири.

— Хиани? Кто это?

— Теперь неважно. Прости. Больше я не приду.

Он почти выбежал из комнаты — только складки шелка взлетели.

Аоки вернулся на прежнее место. Раньше он жил, не думая, естественно — как пламя горит. Теперь больше молчал и был образцом послушания — только глаз никогда не поднимал. Порою огонь брал верх, и он готов был снова сказать что-нибудь резкое. Но вспоминал урок — и словно в кулаке сердце сжимали. Он и впрямь усвоил преподанное Йири — только вот душа такому уроку противилась. И высыхала, пеплом подергивалась.

А юный господин ни словом не напоминал о недавнем. Даже как будто внимательней стал — назначил занятие, чтобы реже видеться с ним, словно поранить не хотел. Аоки больше не был с ним дерзок. Только однажды сказал:

— Я не забуду.

— Помни.

Во сне Ханари видел цветок. Нежные лепестки, хрупкий стебель — трогательная беззащитная красота. И хотелось прикоснуться, ощутить на коже касание чистоты, укрыть от холода и злых взглядов. Однако, стоило цветку оказаться в руке, появилось неодолимое желание дотронуться губами до лепестков, и он исполнил это желание. И с ужасом понял, что не в силах остановиться, что сминает тонкие лепестки, что цветок беззвучно кричит от ужаса. Он хотел извиниться, пальцы, успокаивая, пробежали по стеблю — неожиданно их свела судорога, и стебель сломался, оставляя на пальцах зеленоватый сок, пахнущий летом.