— Высыпай их на землю, сынок.

Старуха сложила их горкой.

— Теперь как бы нам воды добыть… Возьми ведрышко, Айхо, зачерпни немного неба…

И ведро было из белой кости. Зачерпнул — и небо стало жидким. Старуха вылила его в котел.

— А теперь огня бы… Дай-ка руку, сынок. Как завороженный, он протянул рук.

Она достала иглу из белой кости… уколола его ладонь, кровь брызнула на сложенные звезды… и заплясал огонь…

— Почему? — растерянно спросил Айхо, глядя на пламя.

— Нет лучше огня, чем огонь из крови, сынок… Ну, готово, — старуха прищурилась. — Знаешь ли, кто я, малыш?

Юноша качнул головой.

— Меня люди Смертью зовут..

Айхо взглянул на нее — а ведь не страшно. Кивнул.

— Я хочу взять твою жизнь, Айхо. Твою молодую жизнь. Для того и огонь разожгла.

— Такова твоя плата за помощь?

— Такова моя суть. Я — Смерть. Смерть возвращает память… память и боль. Но отбирает жизнь. Ты и так помнишь все. Значит, мне нечего тебе дать.

— Я бы хотел только одно, — сказал он с тоской. — Я не встретил этого…

И прозвенели в воздухе слова Милосердия.

"Иди прямо — придешь к старухе с большим котлом. Она знает все. Она знает и то, что ты ищешь. Она позовет тебя по имени. Но помни — она та, кого страшатся люди всех миров. И если захочешь спастись от нее — позови по имени ту, кого не встретил ты на Небесном пути".

И он позвал… звенящим от напряжения голосом — ту, что так и не встретил…

— Если ты есть — найди же меня!

Он исчез, дымом растворился в вечернем воздухе. Несмотря на то, что его игра потрясла зрителей и многие жаждали хоть слово ему сказать. Знал — друзья и другие актеры будут обижены, и все же простят. Прощали всегда. Айхо покинул Квартал и пошел вдоль реки — оранжевые фонарики горели над лодками. А вода была тихой, черной. Глубокой. Лодочники что-то со смехом говорили ему. Айхо присел у кромки воды, смочил пальцы, взял ракушку с острыми створками. Долго вертел — бездумно, пока не порезался.

Задумчиво поглядел на ладонь — кровь поблескивала в свете луны и фонариков. Юноша поднялся, побрел дальше, на окружную дорогу. Тут было совсем темно. Темноты он боялся, как и одиночества. Мало ли кто или что блуждает во тьме…

Добрался до старого ильма — обнял широкий ствол, прижался к коре. В детстве все горести дереву-другу рассказывал, а сейчас — что расскажешь?

Холодно было. Когда совсем замерз, медленно оторвался от ствола, пошел дальше.

Айхо плелся, не думая — уже глухая ночь наступила. Только чуть ли не носом в ограду уткнувшись, понял, где очутился. Пустым был маленький домик. Юный актер опасался пустых помещений, кроме разве родного театра. Но во двор зашел, не раздумывая. Калитка не заперта. Мимо коновязи прошел, мимо кустов шиповника — те давно не цвели, осень. А последних ягод не видно было сейчас. Песок еле слышно под ногами поскрипывал, словно еще кто живой рядом шел.

Юноша на ступени поднялся, на ручку двери нажал — дверь легко поддалась, отошла в сторону. Сам не понимая, как решился в пустой дом зайти, через порог шагнул. Дом пустой и чужой… нет, не чужой. Родной. Поэтому и не страшно.

Айхо добрался до своей комнаты, бросил взгляд на решетку — да, ее починили. Не раз видел новую — а все кажется, застанет изломанную, через которую к жизни вырвался. Свернулся на постели калачиком. А вокруг тихо, совсем тихо. Звуки порой доносились издалека, но дом их в себя не пускал. То ли гостя оберегал, то ли пленника сторожил. Не сразу понял Айхо, что слезы по лицу катятся — тоже тихо, безнадежно — не остановить. Не останавливал и волос с глаз не откинул. Только еще сильнее сжимался в комочек.

И так было долго.

Не сразу увидел, что в проеме кто-то стоит. Замер, сердце прямо к горлу скакнуло — ведь ни единого звука не донеслось… Как? И… кто?

— Не бойся.

Голос услышав, только вздохнул судорожно — сердце, миг назад в горле стоявшее, упало куда-то в пропасть.

— Иди сюда.

Словно в беспамятстве, качнулся вперед, упал на колени, вцепившись в край ханны — под пальцами шелк сминался, а с губ совершенно бессвязное срывалось и неосознанно-дерзкое:

— Не могу… не могу я так больше… пожалуйста…

Йири поднимает мальчишку, в первый раз прижимает к себе. Крепко держит, пытаясь согреть, унять дрожь его.

— Да успокойся же… хватит. Не с чего так…

Хотел много сказать, но в горле пересохло, и единственная фраза удалась:

— Почему — здесь?

— За тобой следил мой человек. Близко не подходил. Слежку шини разве что осенние цикады выдать могли, да и те полусонные… Но и без него я знал, куда ты направишься, — улыбнулся. — Даже сейчас в городе не так безопасно, чтобы оставлять тебя одного.

И легонько отстранил Айхо — словно выставил за границу некоего круга, куда впустил по ошибке. Вгляделся в расширенные глаза:

— Доволен ролью своей?

— Не знаю…

— А прошлым… праздничными днями?

— Да, господин.

К чему оправдываться? Он не сделал ничего, достойного порицания… а Высокий либо знает об этом, либо не захотел знать. Тогда и оправдания бесполезны. Сказал — и вновь опустился на пол, глядя перед собой — далеко, на дорогу в черном небе. Услышал, что позвали по имени — как и там.

— Айхо!

Не осмелился отозваться.

— Скажи, неужто нравится подобная жизнь?

— Это было совсем неплохо… раньше.

— С двенадцати лет? Ты и сейчас почти ребенок еще… слишком рано.

Айхо ответил, и слова были горькими, словно мед диких пчел:

— Те, что рождены наверху, имеют право оставаться детьми куда дольше. Простите, мой господин.

Йири кивнул задумчиво:

— Да, ты прав.

— Я не говорю о вас, — поспешно добавил юноша. — Такие, как вы, верно, взрослые с самого детства.

— Нет, Айхо. Но об этом не будем.

— Простите, — он опускает лицо. Но не выдерживает: — Все мы — игрушки… Все, кто умеет развлечь. Так какой смысл в таланте? Стать тем, за что платят дороже?

— Это не так, — голос медленный, словно говорящий думает над собственными словами — и преодолевает сопротивление их. — Можно стать большим. Трудно… но можно. Тебе дано подлинное. Если удастся — ты проложишь дорогу, по которой пойдут другие.

— Кто? — кажется, он забыл, с кем говорит — неподдельная горечь в словах. — Те, у кого власть, у кого сила, ходят по своим тропам.

— Нет, мальчик. У всех есть душа. Даже у тех, кто кажется тебе воплощением всемогущества. Душа, которая так же ранима и просит счастья. — И завершает совсем тихо: — Я знаю.

— Я хотел бы стать одним из ваших людей. По-настоящему служить вам.

— Ты делаешь больше.

— Нет… я всего лишь исполняю повеление наместника, но не приказ моего господина, — он помедлил, — но… иначе ведь быть не может, правда?

— Актеры могут быть на службе у кого-то, но это неправильно. Разве что они — тайные шин. В другом случае нельзя прятать то, что должно принадлежать людям.

— Людям… всем, без разбору.

— Ты совсем не о том. Чистое пламя нельзя прятать в колодец. Ты боишься, что я оставлю тебя?

Он кивнул, избегая смотреть в глаза.

— Клятва верности и господина обязывает заботиться о слуге. Но у тебя другая дорога.

— Нет у меня дороги…

— Ты уже стоишь на ней. Только боишься открыть глаза.

— Да. Алый Цветок, — усмешка такая, словно ему больно. Однако лицо тут же становится беспечальным. — Мне есть чем гордиться. Не каждого так назовут.

— Как думаешь, какой цвет у сердца? Тебя зовут так, как надо, — Йири протягивает руку, касается его волос кончиками пальцев. — Смотри в глубину — там подлинная суть слов, а не то, что приписали им люди.