Здесь любили золотой цвет. Правитель сууру был молод — он только достиг своего двадцатого года. Одежда его переливалась, словно свет в капле росы — разными оттенками изумительной яркости.

Нрав молодого правителя внушал опасение приближенным — несдержанный, резкий, он редко слушал советы и часто — льстецов.

Тронный зал был отделан бирюзовым, черным и золотым — диковинные звери с львиными головами и длинными гибкими телами словно текли вдоль стен. Чем-то подобные существа походили на произведения тхай — но были массивнее; к тому же тхай никогда не изображали зверей в тронных залах.

Голос правителя — звучный, красивый — отражался от каменных плит.

— Они закрывают нам торговые пути на восток!

— А мы им — на запад, — старшего советника раздражала эта категоричность. Тем более что за себя он не опасался ничуть.

— Они плавают на запад на шаварских судах, на которые нам нельзя нападать. Сами же не пускают нас в пролив Эш.

— Вы предлагаете войну, государь. Но сейчас это бессмысленно. У них сильный правитель. Сейчас у них союз с синну.

— Союз? Временное перемирие. Дикари ни в коем случае не придут к ним на помощь. Мне надоело плестись в тени тхай.

— Сейчас с ними выгоднее торговать, нежели воевать.

Молодой правитель поморщился.

— Трусам всегда выгоднее торговля — они боятся протянуть руку и взять силой то, на что имеют права, предпочитая за это платить.

— В войне платят обе стороны. Не забывайте об этом.

Старший советник поднял обе руки, призывая прислушаться к его словам.

— Поймите, государь, у нас сейчас нет сильных союзников. Северные дикари не в счет — нам никогда не призвать их к порядку, они, как стая ворон. Накинутся на нас, как только мы дадим слабину.

— Так не надо ее давать.

— Мало вам южных пиратов? Война парализует торговлю полностью.

По голубому бархату бежали узкие золотые львы, охотясь за солнечным светом.

— Вы принесете беды стране, — старый советник давно не боялся говорить открыто. А уж молодого правителя знал с самого детства — и ничуть не опасался его тяжелого нрава. — Нам не выиграть эту войну.

— Я не хочу ждать. Если они станут сильнее нас еще и на море, сууру останется только вспоминать о былом величии.

— Войскам не пройти через горы. Там множество тайных троп — лазутчики проберутся, но любой отряд будет остановлен. Не забывайте — тхай знают свои горы лучше нас.

— На юго-востоке есть два хороших пути.

— Они охраняются гарнизоном.

— Значит, нужно отвлечь внимание наших соседей. В северных областях неспокойно. Наши люди сумеют подогреть недовольство… а при удаче — помочь голытьбе поднять восстание. А дальше — мои войска перейдут границу и двинутся на столицу.

Север провинции Хэнэ

Лето выдалось на редкость засушливым — еще хуже, чем два предыдущих. Это не мешало чиновникам требовать полного налога с крестьян. Некоторые семьи, не выдержав, бросали свои наделы и уходили. Не выплатив долга — нечем было платить. Скрыться удавалось только в горах, там, где невозможно обрабатывать землю. За беглецами посылали солдат, и те либо силой возвращали людей на место, либо отправляли заниматься тяжелой работой. А потом, когда начались мятежи, беглых убивали на месте. Семьи уходили с детьми — порой солдаты убивали детей, порой забирали с собой и отдавали в другие деревни.

Странное у него было прозвище — Муравей. Неприметный совсем, быстроглазый, он в тридцать с лишним все еще был одинок. Зато друзей водилось много. Поговорить любил, да и помочь не отказывался. В деревнях его знали. Бродяга, а слова нижет складно — заслушаешься. Ни умом, ни смелостью не обижен. Ходил по дорогам Хэнэ, про жизнь расспрашивал, а порою запретное говорил, пугающее и утешительное. О порядках, о зверствах чиновников — да мало ли чем крестьянская доля трудна? А когда неспокойно стало, другие начали приходить — и вроде те же речи вели. A все же к ним душа не лежала. Чужаки — и есть чужаки, то ли дело человек, что в краях этих вырос. А уж когда власти стали народ усмирять, сначала — словом, а после — силой, многие возмутились. Вожаки скоро нашлись. И за Муравьем пошли многие. Встал на дыбы север.

Уходили те, у кого ничего не осталось. Другие — терпели, не понимая, как можно поднять голос против воли вышестоящих. «Мы защищаемся, — говорил Муравей. — Может, и нарушаем законы, данные Небом — но люди хотят жить и мирно трудиться, а не смотреть, как умирают их дети».

Такие речи пугали даже сторонников Муравья, но и привлекательными казались.

Сильно удивился бы Муравей, если бы знал, что соседи-сууру к народному недовольству тоже причастны. Что ж… и впрямь тяжела крестьянская жизнь. Отчего ж не сыграть на этом?

Старик подошел неслышно. Поговаривали, что в нем нечеловечья кровь — уж больно силен и здоров для таких-то лет. Муравей, подбрасывавший хворост в костер, вздрогнул, ощутив чужое присутствие. Длинные белые волосы старика в свете огня показались рыжими.

— Уходить надо, — обронил Муравей. — Ничего мы в этом болоте не высидим.

— Надо, — согласился старик. — А как их уведешь? Уговори-ка родных без защиты оставить! Войска придут — несладко в деревнях будет.

— Раньше бы думали, — буркнул Муравей, поправляя выкатившееся из костра поленце. — Я никого силком не тянул.

— Слушай! — старик предостерегающе поднял палец.

Темные лохматые кусты шевелились. Раздался тоненький свист, потом стрекот.

— Цикадка ночная да ветер.

— Все вам, молодым, объяснять, — поджал губы старик. — Лесовик то. Предупреждает. Сейчас крыльями хлопать начнет.

И верно — послышалось хлопанье крыльев, словно встрепенулась ночная птица.

— Ладно, — Муравей поднялся. — Что тут говорить… Уведу тех, кто пойдет.

— А других что же, бросишь?

— Некогда мне нянькой служить. Кто уговорами да хитростью за собой манит — а я никогда. Сами выбирали, кого слушать. А здесь останемся — всем худо будет.

С хитрым прищуром старик посмотрел в лицо Муравью.

— Мне-то помирать скоро, а вот ты, гляжу, далеко пойдешь.

— Смотри, не накаркай.

— Не я ворон. Других довольно. А вы, глупые, слушаете, уши развесив, — он подмигнул Муравью.

— Без меня отправляйтесь. Пусть будут к вам милостивы Бестелесные. А я уж тут… с детишками своими побуду. Твое дело молодое — уводи людей. Утречком, по туману… тропку я тебе показал. Мы, почитай, возле нее сидим.

Парнишка с неровно обрезанными до плеч волосами на удивление ловко орудовал иглой. Муравей подошел, присел рядом.

— Вот… сумку чиню.

Кто посторонний удивился, услышав слова Муравья:

— Аюрин… Подумай все же, девочка. Зачем ты с нами идешь?

— Шить умею — пригожусь, — стрельнула глазами та.

— Почти все тут мальчишкой тебя считают.

— И правильно, — она перекусила нитку, смешно вздернула острый носик. — А то вышибли бы отсюда к демонам рогатым.

— Не ругайся, — строго сказал Муравей. — Привыкнешь — не женится никто.

— Ой ли? — насмешливо покосилась. — Утопиться, что ли?

— И все же лучше бы ты…

— Некуда мне возвращаться. Сам знаешь. Нечего душу вытягивать.

— Знаю. Потому и принял. Но добрые люди найдутся…

— Ой! — она уколола палец, слизала капельку крови. — Придумал тоже — добрые люди. Где их искать-то?

Сказала, задумчиво рассматривая только что уколотый палец:

— Был у меня еще один брат. Старший; мать его моей матери родной сестрой приходилась. Все умел делать, без слов понимал, ласковый… И красивый — помню. Пропал он. Ушел с караваном — и кругов на воде не найти.

Прибавила задумчиво:

— Говорили, что погиб караван. Только ведь убитых никто не считал. Может, жив? В тот год мне один сон часто снился. Кукушка поет — к радости, роща такая светлая, солнечная. И он навстречу идет, словно бы чуть постарше стал. Нарядная рубаха на нем и белая тэй — ему как раз бы тринадцать исполнилось. Смеется, руку протягивает…