— Чтобы вернуться ради чего-то, тоже нужны немалые силы. И страх — частый спутник любых возвращений: вдруг все окажется совсем не таким?

Он долго прислушивался к ночным звукам. Потом перевел взгляд на руку — даже браслета на темном рукаве не было, и узор серебряный скрыла ночная тьма. Ни одного кольца на пальцах — узкая кисть и не нуждалась в украшениях, как цветок не нуждается в позолоте.

— Я когда-то многое хотел знать. А теперь не хочу. Только поздно.

— Что ж так?

— Нельзя родиться весной и осенью одному человеку. Вот и понять не могу, что я. Сказали бы, что просто растение сада — не думал бы ни о чем.

— А хочется?

— Да. Я счастливей был раньше, только место свое никогда своим не считал.

Вновь облокотился о перила, лицо опустил — волосы радостно перетекли на плечо.

— Сколько… грязи в мире. Но все ведь по-своему ищут совершенства. Тогда почему? А мне… лучше бы и не знать.

— Тебе-то что? Ты чист. А знать про грязь — не значит испачкаться.

— Лучше не знать, — повторил он.

Ночные цикады завели свою песенку. Тонкий прохладный треск полетел по саду.

— Можно задать вопрос, позволенный только другу? Он все-таки сумел взять твое сердце?

— Да. Только лучше бы — нет. Только тогда по-настоящему жив, когда можно замереть рядом, и то ли времени больше нет, то ли меня самого. А так нечасто бывает — может, лучше бы не было вовсе.

— Понимаю, — в свой черед обронил Ёши. — И ты говоришь, что все хорошо? Что же, дело твое.

Север Хэнэ

Отряд Муравья пробирался оврагами. Глина разъезжалась под ногами, люди спотыкались, рвали одежду в колючих кустах. Порой ветер доносил запах гари — тогда кашляли, прикрывали перепачканные лица. Аюрин молчала. Упорно смотрела вперед, словно вела молчаливую беседу с духами леса. Пожар пощадил отряд Муравья — горстку людей. Неподалеку пламя прошло. Долго боялись — вернется, и тогда конец. Обошлось. Только ведь не одни они в тех местах были. Другие не выжили.

— Лето жаркое, — вздыхали в отряде. — От торфяников надо уходить. Милостивы к нам Бестелесные — не дали сгореть живыми.

— Торфяники! Лето! — не выдержал Муравей и палкой со всей силой ударил по пню. — Как малые дети, право! Поджог это был, не сомневайтесь! Одних спалили, других заставили наглотаться дыма и разбрестись по лесам. Теперь всем вслепую друг друга искать. Да и нас, как пить дать, войска ищут! Только они-то знают, куда можно идти, а куда нет!

— Поджог, говоришь? — переспросил мужчина с косящим глазом, в прошлом пастух. — Да что ж за демоны на такую жестокость способны?

— У них одно желание — с нами разделаться! — сплюнул другой. Муравей подозвал Аюрин:

— Как ты?

— Ничего… — слыша разговор, она совсем притихла — и не поверить, что недавно еще бойкой была, за словом далеко не ходила.

— Ты у нас сны видишь — скажи, куда идти и чем все закончится, — невесело пошутил бывший пастух.

— Не знаю, — Аюрин съежилась. — Мне давно ничего не снится. Одно только — что я не сплю. Будто лежу всю ночь с открытыми глазами, — но поутру меня будят.

— Ничего, — Муравей положил ей ладонь на плечо, погладил по волосам. — Отойдешь, еще будут красивые сказки сниться.

— Я не хочу — сказки! — упрямо вскинутый подбородок выдавал прежнюю Аюрин. — Я взаправду хочу!

— Взаправду, — задумался Муравей и, не найдя что ответить, дал команду трогаться в путь. Мол, что застряли на месте, будто коряги лесные?

Главное, из торфяников выбраться, к чистым озерам. А мальчишка с разноцветными глазами вызвался проводником быть — на него и дым словно действовал меньше. Аюрин не доверяла ему. Если не дух, тери-тае, значит, еще хуже, значит, намеренно прислан в отряд и ведет их всех к гибели.

— Говорят, скоро объявится человек, к которому стекутся все мятежники, — как-то сказал Разноглазый. — Будто бы сила дана ему немереная… и удача. Только нарочно его не найдешь, нужно верить, и тогда тропа сама к нему выведет.

— Сказки, — отмахнулся Муравей раздраженно. — Слыхал… Такого и не рождалось еще. Всегда в трудные годы, когда поднимался народ, вожаки находились, и про них байки рассказывали. А вывести тропа выведет… в мир иной, если по сторонам не смотреть.

— А ты, Умэ, — обратился мальчишка к Аюрин, ибо настоящего ее имени не знал: — Ты хочешь попасть в его войско?

— Нет, — крепко подумав, произнесла. — Постреляли, и хватит. Я дом свой хочу! Верно заведено — каждому свое место. Где у меня счастье было? Дома, в деревне. А тут, с луком в руках — одна ненависть.

И подозрительно скосила глаза:

— А ты не посланец его? С чего речь завел? И в проводники навязался…

— Нет, — рассмеялся мальчишка. — Я сам по себе.

В свою очередь на нее покосился:

— А правда, что ты видишь вещие сны?

— Даже не знаю.

В ту ночь не до сна было — шли, глотая едкий дым, полуослепшие от слез — дым и глаза не щадил. К полуночи стало полегче, и ветер в другую сторону подул. Вроде выбрались. Самое время остановиться. Только вскрикнул кто-то, и все в его сторону повернулись.

Не то озерцо, не то болотце, чистое, словно небо после дождя. Круглое, маленькое, даже уютное. Откуда взялось? Так и манит шагнуть вперед, набрать воды. Муравей нахмурился, а Аюрин с шипением пальцы подобрала, готовая наброситься на проводника. Но мальчишка и сам был растерян.

— Ошиблись, бывает — сразу не рассмотрели, — поспешил успокоить людей Муравей. Только если в порядке все — самое время напиться, лицо освежить. А к воде подойти — страшно. Переливается, голубовато-серебряная, хоть луны на небе нет.

— Так и будем стоять? — не выдержала Аюрин и сделала шаг вперед, а мальчишка одновременно с ней шагнул.

С поверхности озера крылатая тень слетела — пар, обернувшийся птицей. Сжав зубы, девчонка шагала вперед, а спутники молчали, словно время для них застыло. Только парнишка разноглазый шел рядом. Одновременно к воде склонились.

Рябь прошла по озерцу, едва уловимая — призрачная птица на воду опустилась. Не то цапля небывалая, не то лебедь, о которых Аюрин только сказки слыхала. И смотрела птица, шею склонив, и опаловый глаз таил в глубине предостережение. А потом показалось — заговорила, не размыкая клюва:

— Значит, не хочешь больше лук в руках держать? А если и впрямь явился бы такой человек, что всех недовольных вокруг себя собрать ухитрился?

— Да что ты понимаешь, птица! — сказала Аюрин. — Сама-то, небось, бессмертная! Коли волшебная, сделай так, чтобы не было зла.

— А сама таким человеком стать не хотела бы?

— Нет!

— Что, и ты не желаешь? — обратилась птица к парнишке.

— И я…

— А чего хочешь? — вновь обратилась к Аюрин.

— То, что отняли у меня!

— Ну, возьми, Умэ-Перышко, — и полупрозрачное перо упало к ней в руки. — Только пока оно не настоящее. Сумеешь удержать — настоящим станет. А ты… — обернулась к парнишке, — и сам разберешься.

И без того не знающие, чего ожидать, люди перепугались изрядно, когда двое подростков кинулись к озерцу, да с такой скоростью, что в считанный миг возле воды оказались. А потом оба упали — головой в воду. Старшие кинулись было на выручку — двое, мокрые, вскинули головы и замахали руками:

— Подходите, это просто вода! Холодная, настоящая!

Просто вода — ледяная, чистая, прямо сладкая. И ни следа того, что недавно пугающим и непонятным казалось. Мало ли что почудится с больной головы?

Столица

Это письмо принесла Амарэ. Бумага оттенка «лист ивы». Знаки яны, перетекающие друг в друга подобно волне.

«Светлая госпожа Аину, позвольте мне говорить с вами». И подпись — имя. Без приставки — звания, данной отцом. Больше нет никого с таким именем здесь, наверху — а из низших ни у кого нет такого почерка и не достать им такую бумагу. Что это — вызов? Или, напротив, страх?