— Ты доставил мне массу неприятностей, — сказал Гатт. — Больше неприятностей, чем любой человек из всех, кого я когда-либо знал. — Он хрипло рассмеялся. — Улавливаешь? Я использовал здесь прошедшее время, потому что никто из тех парней, кто причинял мне неприятности, не остался в живых. И ты не будешь исключением. — Он расслабился, наслаждаясь игрой в кошки-мышки.

Мое же состояние никак нельзя было назвать расслабленным. Я собирался поставить свою жизнь на то, что не бывает двух разных типов револьверов. Я медленно нагнулся и сжал пальцы на рукоятке мачете. Гатт напрягся и вскинул пистолет.

— О, нет, — сказал он. — Брось его!

Я этого не сделал. Наоборот, я сжал мачете покрепче и начал подниматься на ноги.

— Хорошо, приятель! — воскликнул Гатт. — Вот пришел твой конец! — Он нажал на курок, и боек, сухо щелкнув, ударил в пустое гнездо. Он с изумлением посмотрел на свой револьвер, а затем, увидев, что я приближаюсь к нему с поднятым мачете, быстро попятился назад, повернулся и бросился бежать.

Он начал перебираться через ствол дерева и запутался в ветках. Я взмахнул над ним мачете, и на землю посыпался град листьев и тонких прутиков. Гатт вскрикнул от страха и вырвался на свободу, после чего попытался покинуть открытое пространство и добраться до леса, но я обежал дерево и отогнал его назад, направив в сторону сенота.

По-прежнему сжимая в руке бесполезный пистолет, он его поднял и попытался выстрелить снова, заставив меня еще раз испытать неприятное ощущение, но револьвер безвредно щелкнул. Я продолжал теснить его назад, и он осторожно отступал, не осмеливаясь поднять на меня глаза, пока не ступил на бетонное основание домика.

Должен сказать, что действовал он быстро. Внезапным резким движением Гатт бросил в меня револьвер, и я невольно пригнулся, а когда выпрямился снова, то его рука уже сжимала мачете, которое он подобрал на полу домика. Он расправил плечи, по-видимому, снова почувствовав себя уверенно, взявшись за рукоятку широколезвенного холодного оружия. Его губы разжались и растянулись в улыбке, но во внимательных глазах не было юмора.

Я автоматически принял сабельную стойку — классическую позицию «к бою». И словно откуда-то издалека до меня долетел призрачный голос тренера: «Используй пальцы при ударе, Уил!» Я взмахнул мачете. Это совсем не легкая спортивная сабля, которой можно фехтовать при помощи пальцев, как меня учил венгерский мастер; его скорее можно было сравнить с абордажным тесаком.

Гатт бросился вперед и нанес удар, который я с лязгом парировал отработанным движением, а затем отпрыгнул на шесть футов назад, чувствуя, как по груди под резиновым костюмом катится пот. Я использовал неправильный прием, забыв о том, что у мачете нет гарды, защищающей руку. Гатт использовал боковой рубящий удар, который я парировал в секунде, поймав его лезвие на свое. Если бы я не отпрыгнул назад, то лезвие его мачете, скользнув вверх, могло отрубить мне руку, чего никогда не случается с саблей.

Я сделал несколько выпадов, чтобы выиграть время и посмотреть, как он прореагирует на атаку. Он неуклюже попытался парировать, потерял мое лезвие, отскочил назад и чуть не упал. Но он был достаточно подвижен для своих лет и ему удалось быстро выпрямиться и успешно парировать следующий удар. Я отступил, удовлетворенный тем, что узнал. Гатт определенно не был фехтовальщиком. Как молодой мафиози, он, вероятно, когда-то неплохо обращался с ножом, но мачете больше похоже на меч, чем на большой нож, и я имел преимущество.

Все же мы оказались здесь, исполнив гипотетическое пророчество Пата Харриса, — Гатт и я, одни в Кинтана Роо, при этом Гатт изолирован от своих телохранителей. Я был настроен сделать все с максимально возможной скоростью; я собирался убить Гатта так быстро, как только смогу. Однако я не забывал, что он по-прежнему остается крайне опасным, и наступал, сохраняя осторожность.

У него хватило здравомыслия отклониться в сторону, и теперь развалины домика не находились у него за спиной. Это устраивало меня, поскольку он не мог отступать долго без того, чтобы в конце концов не оказаться у края сенота. Покрывшись потом и тяжело дыша, он встал, широко расставив ноги, а затем быстро бросился вперед и обрушил на меня удар сверху, который мог раскроить мой череп, если бы достиг цели. Я парировал в квинте и остался на месте, чего он не ожидал. На долю секунды мы оказались совсем близко, и его глаза расширились от ужаса, когда я освободился от его лезвия и нанес удар сбоку. Только с помощью фантастического прыжка назад ему удалось от него отклониться, и кончик моего мачете распорол его рубашку.

Я имел преимущество и продолжал атаковать, а он медленно отступал, его глаза внимательно следили за моим лезвием, что являлось ошибкой — ему следовало смотреть на руку, держащую оружие. В отчаянии он атаковал снова, и я парировал его выпад, но моя нога поскользнулась на ветке, которая провернулась под ступней, отчего я покачнулся в сторону. Я потерял контакт с его лезвием, и оно скользнуло вниз по моему боку, нанеся мелкий порез.

Но я выпрямился и, снова поймав его лезвие, оттеснил его назад серией выпадов. Он отчаянно парировал, размахивая мачете из стороны в сторону. Затем я отступил и отвел руку в сторону так, словно устал, и он на мгновение опустил свое мачете. Тогда я бросился в последнюю атаку — обманное движение и выпад в верхнюю линию; он парировал, я отклонил его лезвие и нанес рубящий удар в голову.

Острие мачете ударило его точно под ухом. Инстинктивно я отдернул руку назад, делая надрез, как меня учили, и лезвие, скользнув, глубоко вошло в его шею. Он был мертв до того, как я понял, что произошло, поскольку я почти отрезал ему голову. Согнувшись, он упал и подкатился к самому краю сенота, затем медленно через него перевалился и с глухим стуком упал на деревянный пирс.

Я не удосужился на него посмотреть. Я просто добрел, пошатываясь, до ближайшей опоры, которой оказалось упавшее дерево, и облокотился на ствол. Затем меня стало рвать так, что у меня чуть не выскочило сердце.

Должно быть, некоторое время я находился без сознания, поскольку в следующий момент обнаружил, что лежу на земле и смотрю сбоку на шеренгу рабочих муравьев, под этим углом выглядевших как огромные слоны. Я с трудом поднялся и сел на ствол дерева. Какая-то мысль скреблась в дальней части моего мозга — что-то я должен был сделать. Голова моя раскалывалась на части, и несколько бессвязных мыслей порхали в ней, как летучие мыши на чердаке.

Ах, да; вот, что я должен сделать. Я должен убедиться, что Джек Эджекомб не развалил хозяйство на ферме; он поначалу не проявил особого энтузиазма, а человек, подобный ему, может привести в ужасный беспорядок все руины майя. Там была колонна, которую я нашел рядом с дубом, посаженным моим прапрадедушкой — Старик Косоглазый назвал я ее, и Фаллон, помнится, очень обрадовался, но я не должен подпускать к ней Джека Эджекомба. Ничего страшного, старина Монт присмотрит за всем — он наймет земельного агента, и тот проследит за раскопками Храма Юм Чака.

Я прижал руки к глазам и вытер слезы. Почему я плачу, черт возьми? Нет никаких причин плакать. Теперь я могу вернуться домой, и Мэдж Эджекомб подаст мне чаю с оладьями, покрытыми толстым слоем девонширского джема и домашнего земляничного джема. Она возьмет георгианский серебряный столовый прибор, который так любила моя мать, и сервирует все на том большом подносе.

Большой поднос!

Воспоминания вновь вернулись ко мне, и моя голова чуть не взорвалась от волны нахлынувшего на нее ужаса. Я посмотрел на свои руки, покрытые засохшей кровью, и задумался над тем, чья это кровь. Я, кажется, убил множество людей — я не знал сколько, — так чья же это кровь?

Тут я дал себе зарок. Я поклялся, что если вернусь в Англию, в уютные лощины Девона, то никогда больше не покину ферму Хентри. Я стану держаться поближе к земле своих предков, к земле, которую Уилы обрабатывали в течение многих поколений, и больше никогда не буду настолько глуп, чтобы искать себе приключений. Мне хватит приключений, которые я смогу найти, выращивая тучный рогатый скот и потягивая пиво в пабе гостиницы Кингсбридж, и если кто-то снова назовет меня маленьким серым человеком, то я просто засмеюсь, соглашусь, что это так, и скажу, что не желаю себе ничего другого.