Фон дер Ахе, как и подобает хорошо воспитанному человеку, держался совершенно естественно, с умеренным отвращением разглядывал обезображенный труп и наконец сказал, что не берется утверждать, не останки ли это Зигфрида Триллера. Он знал своего друга только с головой и руками! Когда полицейский чиновник возразил, что определенные приметы позволяют опознать человека и по торсу, фон дер Ахе оскорбился: он привык всегда видеть Триллера одетым, гомосексуальной связи, если герр комиссар это имеет в виду, между ними не было.

Через три месяца вуппертальская прокуратура разрешила предать неизвестного мертвеца земле. Материал «О найденном вблизи Вупперталя трупе» был сдан в архив с пометкой «Остался неопознанным».

«Кунстмафия» между тем продолжала свою преступную деятельность.

Свадьба грека-официанта в Мюнхене послужила для маскировки ограбления православной церкви. Один фабрикант, имя которого осталось неизвестным, заказал у ганноверского антиквара Эрнста-Августа Редигера десять икон из этой церкви, пообещав уплатить за них миллион марок.

Во время свадебной церемонии двое членов банды незаметно укрепили на щеколде, запиравшей дверь в ризницу, тонкую проволоку, чтобы можно было потом приподнять щеколду снаружи. В ту же ночь они через ризницу проникли в церковь и отобрали, тщательно сверяясь со списком, десять икон. Другие весьма ценные образа их не заинтересовали, так как заказа на этот «товар» пока не было, а дорогой гобелен они сняли со стены только для того, чтобы завернуть похищенные иконы. Зато они очистили кружку для пожертвований, все содержимое которой составляло 520 марок, и утащили из ризницы магнитофон со старинными церковными хоралами.

На образ святого Деметрия, при транспортировке несколько поврежденный, фабрикант предъявил рекламацию и от покупки отказался, не желая платить за бракованный товар. Поэтому мафия преподнесла икону своему ангелу-хранителю из прокуратуры к 40-летию со дня рождения.

Шойтен, хотя и получил классическое образование, явно не извлек для себя урока из предостережения Лаокоона: «Боюсь данайцев, даже приносящих дары» ¹ [¹ Цитата из «Энеиды» Вергилия. (Примеч. перев.)]. И судьба его за это покарала: святой Деметрий стал для него поистине «даром данайцев». Услыхав от одного знатока, что этот написанный на дереве портрет молодого монаха, даже поврежденный, должен стоить 40 - 50 тысяч марок, Шойтен целиком предался одной-единственной мысли: поскорей обратить своего святого в звонкую монету. Операция для прокурора, прямо сказать, нелегкая. Просто предложить икону какому-нибудь солидному антиквару было невозможно, так как все такого рода фирмы сразу получили описание похищенных ценностей. Нелегальный же путь сбыта заведомо краденной вещи Шойтен должен был в данном случае искать тайком от своих сообщников: не годилось предлагать им выкупить их собственный подарок.

Посредницу, имевшую платежеспособных покупателей и заслуживавшую, как он полагал, доверие, Шойтен нашел наконец в одном из ночных баров. Эту особу, по имени Маргит Линзен, впоследствии супругу сталепромышленника-миллионера Ретцеля, ее собственное более чем сомнительное ремесло обязывало помалкивать насчет всяких темных делишек, а кроме того, у нее имелись личные причины быть благодарной Шойтену. Он спас ее от уголовной ответственности и позволил сохранить водительские права, когда она в состоянии опьянения совершила наезд и скрылась, не оказав помощи пострадавшему. Как и в других случаях, когда он хотел сделать «любезность» какому-нибудь правонарушителю, Шойтен попросту уничтожил имевшиеся в прокуратуре материалы.

Прошедшая, как видно, весьма успешно торговая операция со святым Деметрием «обмывалась» затем так основательно, что Шойтен, щедро пошвыряв в баре несколько купюр достоинством в 1000 марок, только около полудня вернулся домой к жене и двум своим дочерям. Проделывал он этот путь так, точно ехал не в новеньком спортивном «феррари» по улицам Дуйсбурга, а мчался на лыжах с горы, стремясь поставить рекорд по слалому. Водитель переполненного трамвая, в который едва не врезался Шойтен, сообщил номер его автомашины в полицию.

Тут не в меру снисходительное начальство ветреного прокурора впервые потеряло терпение. После негласного внутриведомственного расследования Шойтена оштрафовали на 500 марок и в апреле 1969 года перевели в порядке понижения по службе в Крефельд. Короче говоря, его без шума и без ущерба для собственной репутации спровадили.

Позднее газеты так писали об этом: «Прошло целых пять лет, пока судебные органы Дуйсбурга обратили внимание на эскапады своего прокурора и в начале 1969 года занялись им в дисциплинарном порядке. Результаты, как поглядеть, вышли убогие. Оказалось, что частенько он с перепоя не являлся на службу, что он умышленно затягивал ведение уголовных дел и в ночных барах давал юридические советы преступникам. И за все это его побранили. Невозможно отделаться от впечатления, что дуйсбургские судебные власти задали провинившемуся головомойку, не замочив при этом его волос».

Избранная начальством «мера наказания» - перевод в Крефельд - тоже обернулась для Шойтена скорее поощрением. Он не только не был понижен по службе, но его, напротив, повысили. Дело в том, что как раз в то время в Крефельде занимали солидное положение и обладали влиятельными связями с городским руководством из ХДС видные члены «кунстмафии»: владелец ночного бара Хорст Елонек, владелец публичного дома Ханс-Иоахим Функ, крупье казино Герхард Скробек и прежде всего владелец кемпинга Йозеф Кох, который, по дешевке приобретя имущество обанкротившегося цирка, создал доходное предприятие, нажил на прокате палаток миллионы и затем принялся умножать их, финансируя коммерческие операции «кунстмафии».

Шойтен, с позором изгнанный из дуйсбургской прокуратуры, в Крефельде сразу получил должность первого прокурора, возглавил столь желанный для него отдел «особо тяжких преступлений» и вдобавок был назначен судебным комментатором - официальным представителем правовых органов в прессе. Благодаря этому ведущему положению он сумел взять в свои руки взбудоражившее весь Крефельд дело по обвинению Ретцеля в убийстве, широко разрекламировал себя, используя для этой цели свои «комментарии» в печати, и добился широкой популярности, сыграв на сенсационном процессе против могущественного сталепромышленника-миллионера роль бесстрашного рыцаря правосудия и смело потребовав на восемь лет лишить подсудимого свободы, хотя каждому было ясно, что суд, охраняющий классовые интересы собственников, не позволит и волосу упасть с головы этого человека.

Обвинительная речь Шойтена, явившаяся в конечном счете пустым сотрясением воздуха, произвела на крефельд-ских обывателей неотразимое впечатление. В их глазах новый прокурор показал себя мужественным, бескомпромиссным поборником закона и справедливости, и эта репутация сразу так прочно укрепилась за ним, что подвергать ее сомнению никто в Крефельде уже не осмелился бы. Даже когда обвенчавшаяся с Ретцелем Маргит Линзен стала шантажировать Шойтена и он под угрозой разоблачения махинаций со святым Деметрием отозвал свой протест на мягкость судебного решения, в результате чего Ретцель неожиданно быстро вышел на свободу, эта странная непоследовательность «безупречного борца за справедливость» никого не насторожила.

Очень быстро сошелся Шойтен и с подчиненными. Он вообще превосходно умел создавать вокруг себя атмосферу доброжелательности и благодушия; главное же - он был щедр на угощение и всегда охотно ссужал деньгами прокутившихся сослуживцев. Его девиз «Порядок - в своем доме, веселье - в публичном» быстро стал любимой поговоркой сотрудников крефельдской крипо, которые до появления Шойтена были в самых натянутых и неприязненных отношениях с прокуратурой.

Постоянная готовность Шойтена к материальным затратам и его дружеский тон с лихвой вознаграждались ценной информацией, которую он из этих застольных бесед извлекал. Пиво и шнапс даже и у сотрудников крипо развязывают языки. Задолго до поступления официальных сообщений в прокуратуру Шойтен из первых уст узнавал о полученных оперативных данных, о возникших подозрениях, о самых начальных розыскных действиях, предпринятых уголовной полицией.