Но что, если Выродок все-таки говорит правду? Что, если они на самом деле больше не ищут меня? Что, если все они уже поставили на мне крест? Люк мог завести себе новую девушку, такую, которая не уделяет все свое время работе. Мама вполне может как раз в этот момент подписывать бумаги о продаже моего дома, Эмма тоже могла уже забыть меня. Возможно, она теперь с Люком и этой его блондинкой. Все продолжают жить своей жизнью, а мой удел — вечно сидеть взаперти с этим ненормальным садистом-насильником.

Выродок представил все очень достоверно, а какие у меня есть факты, которые могли бы доказать обратное? Ведь никто меня так и не нашел, верно? Мне хотелось спорить с ним, доказывать ему, что окружающие любят меня, но когда я открыла рот, сказать было нечего. Вместо этого я вспомнила приют для бродячих собак.

Я помогала там — в основном тем, что просто чистила конуры и выгуливала собак. С некоторыми собаками обращались жестоко, и они кусали каждого, кто проходил мимо. Были и такие, которые не позволяли себе ласку, — неважно, отдавать ее или принимать. Другие стали совершенно забитыми, и стоило просто повысить голос, как они тут же уписывались. А еще там были собаки, которые сдались и просто сидели в клетках, тупо уставившись в стену и ожидая, когда за ним придут новые хозяева.

Там был один пес, Бабблс, — уродливое желтое создание с какой-то кожной болячкой. Он сидел здесь уже сто лет, но каждый раз, когда входил кто-то новый, вскакивал и бросался на переднюю стенку клетки, словно был самым прекрасным существом на свете. Он всегда был полон надежды. Я хотела забрать его, но тогда еще жила в съемной квартире. В конце концов мне пришлось прекратить ходить туда из-за моей работы, так что я так никогда и не узнала, взял ли его кто-нибудь. Сейчас я напоминала бессловесную собаку, ожидающую, чтобы кто-то забрал меня к себе домой. Я надеялась, что Бабблса усыпили еще до того, как он наконец сообразил, что за ним никто никогда не придет.

— По дороге домой после нашего прошлого сеанса я заехала на заправку и там, прямо рядом с кассой, увидела полки, забитые пакетами конфет. В горах мне ничего такого не разрешалось, и я так долго скучала по всяким мелочам, обычным повседневным предметам, что со временем перестала замечать их отсутствие, потому что не могла вспомнить, что я раньше любила. Стоя там и глядя на эти конфеты, я вспомнила, что любила их в прошлом, и во мне поднялась волна злости.

Девушка за стойкой спросила меня:

— Это все?

Я как будто со стороны услышала свой голос.

— Нет!

После чего мои руки сами принялись черпать эти пакеты — кислющие «сауэ марблс», пастилки «ююба», жевательный мармелад, желейных змей, все подряд.

За мной в очереди стояли люди и смотрели, как эта сумасшедшая гребет сладости так, будто это происходит в Хэллоуин, но мне было на это глубоко наплевать.

В машине я начала рвать маленькие пакетики и набивать рот конфетами. Я плакала — не знаю, почему, да это и неважно, — и съела их столько, что, приехав домой, тут же вырвала, а язык мой покрылся маленькими язвочками. Но я продолжала есть, все больше и больше, причем быстро, как будто боялась, что меня в любую минуту могут остановить. Я хотела снова стать девочкой, которая просто ужасно любила конфеты, док. Просто ужасно.

Я сидела за столом у себя в кухне, посреди вороха оберток и порванной упаковки, и не могла унять слезы. От немыслимого количества сахара у меня разболелась голова. Меня опять затошнило. Но я плакала, потому что на вкус эти конфеты были не такими, как мне запомнилось. Ничего по вкусу не совпадает с моими воспоминаниями.

Выродок так и не сказал, зачем он снова ездил в Клейтон-Фолс и чем там занимался, кроме как шпионил за моими так называемыми любимыми людьми, но в первую ночь после своего возвращения он определенно был в хорошем настроении. На нем никак не отразилось то, что он только-только сообщил похищенной девушке, что никто и не думает о ней переживать. Готовя ужин, он насвистывал и пританцовывал в кухне, как будто участвовал в телевизионном кулинарном шоу.

Когда он поймал мой сердитый взгляд, то только улыбнулся и поклонился.

Если он съездил в Клейтон-Фолс и обратно за пять дней, я не могла находиться на слишком большом расстоянии от своего города или где-то далеко на севере, если, конечно, он не бросил свой фургон на парковке, а сам не летал куда-то. Так или иначе, все это больше не имело никакого значения. Была ли я за пять миль от дома или за пятьсот, расстояние это все равно было для меня непреодолимо. Когда я думала о доме, который так любила, о своей семье, друзьях и поисковых группах, которые никого не ищут, единственное, что я испытывала, была тяжелая, как громадное ватное одеяло, апатия, которая окутывала меня и придавливала к земле. Просто спать. Спать, и ничего больше.

Я могла бы чувствовать себя так бесконечно долго, но через две недели после возвращения Выродка, где-то в середине февраля, когда я была примерно на пятом месяце, я почувствовала, как ребенок зашевелился. Это было очень странное ощущение, как будто я проглотила живую бабочку, и с этого момента ребенок перестал быть чем-то плохим, чем-то, имеющим отношение к нему. Он был только мой, и я не собиралась ни с кем его делить.

После этого мне стало нравиться быть беременной. По мере того как я толстела и округлялась, меня все больше поражало, что мое тело создает новую жизнь. Я уже не чувствовала себя мертвой изнутри, я была живой. Даже возродившаяся у Выродка одержимость моим телом не изменила моего отношения к беременности. Он заставлял меня стоять перед ним, пока его руки щупали мой живот и мою грудь. Во время одного такого «обследования», которое я проводила, считая сучки на досках потолка, он сказал:

— Ты не представляешь, насколько тебе повезло, что ты будешь рожать вдали от современного общества, Энни. Люди способны только к разрушению, Они разрывают природу, любовь, семьи своими войнами, правительствами, своей алчностью. Но здесь я создал чистый, безопасный мир, чтобы мы могли воспитывать в нем своего ребенка.

Слушая его, я думала о пьяном водителе, который убил моего отца и сестру. Думала о докторах, загружающих мою мать таблетками, о знакомых риэлторах, которые ради подписания контракта были готовы на все, о моих родственниках и друзьях, продолжающих спокойно жить своей жизнью, о копах, у которых, должно быть, задница вместо головы, иначе они уже давно нашли бы меня.

Я ненавидела себя за то, что даже в принципе рассматривала мнение какого-то ненормального. Но если вам говорят, что небо зеленое, хотя вы точно знаете, что оно голубое, и при этом действуют так, будто оно зеленое, и день изо дня повторяют «оно зеленое», словно на самом деле верят в это, то в конце концов поневоле начнешь задумываться, не съехал ли ты с ума, считая, что оно голубое.

Я часто задумывалась, почему именно я? Почему из всех девушек, которых он мог похитить, он выбрал риэлтора, деловую женщину? Это ведь не вполне то, что нужно для жены в горах. Не то чтобы я желала этого кому-то другому, но разве он не хотел кого-то, кто, как он знал, будет слабым? Кого-то, с кем, как он знал, будет несложно потрахаться? Но потом я поняла, что все он знал. Он все знал с самого начала.

Я думала, что уже отработала свое детство, свою семью, свою боль, но если вы достаточно долго валяетесь в навозе, отделаться от вони невозможно. Вы можете покупать любое, самое хитрое, мыло, можете скрести свою кожу, пока она вообще не слезет, но потом вы выходите на улицу и на вас снова садится муха. Потом еще одна, и еще — потому что они-то знают. Они знают, что под свежеотдраенной кожей вы все равно представляете собой дерьмо. И ничего больше. Вы можете мыться и чиститься, сколько угодно, но мухи всегда знают, куда им садиться.

В ту зиму Выродок ввел для меня систему поощрений. Если он был мною доволен, то делал мне подачки — дополнительный кусочек мяса за обедом или дополнительный перерыв, чтобы пописать. Если мне удавалось идеально сложить выстиранное белье, я получала немного сахара в чай. После одной из своих поездок в город он сказал, что я была хорошей девочкой, и дал мне яблоко.