Он никогда не выпускал нас из виду, не отпускал куда-то далеко, где не смог бы нас догнать, но у реки частенько оставлял нас одних. Иногда мне даже удавалось настолько абстрагироваться от его присутствия, что я была в состоянии убедить себя, что просто расслабляюсь у реки обычным летним днем, улыбаясь тому, как моя дочка все больше знакомится с этим миром. До ее рождения я задумывалась, сможет ли она почувствовать зло вокруг себя, но она была самым счастливым ребенком, рядом с которым мне доводилось находиться. Мои глаза уже прекратили обследовать нашу поляну в поисках путей бегства. С ней на руках я не смогу двигаться быстро, и я знала, что мои страхи по поводу того, что он может сделать с нами, если поймает, были, возможно, детским лепетом по сравнению с реальностью.

Когда моей дочери было две недели, Выродок спустился к реке и присел рядом со мной. Селезень, заметив его, шарахнулся от моей руки и отплыл на середину плеса. Он пытался приманить его хлебом, но селезень игнорировал его, и лицо Выродка начала заливать краска. Я затаила дыхание, я молилась, чтобы селезень взял хлеб, но он отказывался. В конце концов Выродок бросил хлеб на землю и пошел в хижину, приговаривая, что должен добыть что-то на обед. И селезень для этого подойдет как нельзя лучше.

Потом я услышала оглушительный звук выстрела, и прекрасная голова птицы разлетелась прямо передо мной. Взмывшие вверх перья падали на меня, на ребенка, на воду реки. Сквозь звон в ушах я услышала вопль и поняла, что кричу я сама. Выродок стоял на крыльце с ружьем в руке. Зажав ладонями рот, чтобы сдержать крик, я уставилась на него.

— Принеси его в дом.

Я едва смогла выговорить:

— Зачем вы…

Но слова мои повисли в воздухе. На крыльце его уже не было.

Под плач своего ребенка, выражавшего и мои собственные чувства, я зашла в реку, чтобы подобрать то, что осталось от бедного селезня. Головы у него практически не было, а несчастное окровавленное тельце плыло вниз по течению вверх лапками.

Позже в этот же день я училась ощипывать утку. Я никогда не забуду этот запах. Слезы заливали мои глаза, несмотря на то что он много раз повторил, чтобы я перестала плакать, — видит Бог, я старалась, но рыдания все равно не прекращались. С каждым пером, выдернутым из тела утки, мое чувство вины все нарастало. Если бы я ее не приручила, она была бы сейчас жива.

Когда наступило время обеда, я не могла пошевелиться. Выродок сидел напротив меня, а между нами на столе стояло большое блюдо с моей уткой. Я приказывала себе расслабиться, но, глядя, как он разрезает ножом мой символ свободы, я ненавидела его как никогда ранее. Рука была не в состоянии поднести вилку ко рту. Очень скоро он это заметил.

— Ешь свой обед, Энни.

Я не шевельнулась, только слезы снова побежали по моим щекам. То, что я стала причиной гибели селезня, было ужасно само по себе, но есть его я просто не могла. Выродок взял с блюда большой кусок утки, открыл мне рот и сунул туда мясо. Я закашлялась и стала задыхаться, а он заорал:

— Жуй!

Второй рукой он придерживал меня за затылок, так что я не могла увернуться, и, набив мне полный рот, зажал мне губы ладонью. Я съела мою утку. Я должна была это сделать.

После этого Выродок вернулся к своей еде. Я была загипнотизирована металлическим звоном его вилки и ножа, когда он аккуратно разрезал утку у себя на тарелке на маленькие кусочки. Зная, что я внимательно слежу за ним, он медленно поднес вилку ко рту и осторожно взял кусок мяса зубами. Рот его закрылся, он прижмурился и издал стон удовольствия. Начав лениво жевать, он поднял веки и посмотрел на меня. Наконец проглотил.

Потом он улыбнулся.

Этой ночью был первый раз, когда я не могла смотреть на свою дочь, когда та сосала мою грудь. Она пила уточку, мою прекрасную уточку, и я думала о том, чувствует ли она сейчас вкус моей боли.

Прошлой ночью, док, мне было очень трудно не залезть в свой шкаф. В моей комнате было очень темно, просто кромешная темень, и мне все время казалось, что ко мне кто-то подкрадывается; но, когда я включала фонарь, который держала рядом с кроватью, никого не было. Я пыталась спать при свече, но ее пламя отбрасывало на стены пляшущие тени. Тогда я включила весь свет, но теперь вовсе не могла заснуть. От этого только еще лучше стали слышны все шорохи в моем доме, а это старый дом, так что шорохов в нем хватает. Таким образом, док, хорошая новость заключается в том, что прошлой ночью я не спала в шкафу; плохая — что у нас действительно показывают всякие дерьмовые ночные телешоу.

Это дало мне время, чтобы подумать о страхах и о всех тех вещах, которые вы мне рассказывали о различных способах проявления посттравматического стресса, но я до сих пор не могу точно объяснить, почему чувствую себя в большей безопасности, когда сплю в шкафу. Могу только сказать, что с кроватью у меня связывается ощущение уязвимости. Здесь ко мне можно подобраться по-разному, как угодно — со стороны ног, справа, слева, даже сверху… Слишком много свободного пространства вокруг, которое давит на меня.

Чем больше я рассказываю о всяких вызывающих боль вещах, тем сильнее мне хочется спать в шкафу, и я даже нуждаюсь в этом. Вы спрашивали, что я пытаюсь утаить от себя самой, и, возможно, пришло время обратиться к старейшине всех моих давнишних побочных явлений — этому параноидальному зуду, который никуда не уходит, сколько бы я ни чесалась.

Я просто не могу отделаться от переполняющего меня чувства, что мне по-прежнему угрожает опасность. И я знаю, что это у меня крыша едет, потому что копы очень скрупулезно держали меня в курсе хода расследования, особенно один из них, Гари, — бедный мужик уже, вероятно, пожалел, что дал мне номер своего сотового, — и они точно сообщили бы, если бы мне что-то угрожало. Они ведь просто обязаны это делать. Это же их работа — защищать людей и все такое. Так какого же черта?

И пожалуйста, не нужно грузить мне всю эту ересь типа «это просто посттравматический стрессовый сидром, совершенно естественный после всего, что вы пережили». Слушайте, я понимаю, что приехала домой со своими проблемами, страхами и всем этим дерьмом. Как я уже сказала, я думала над тем, что вы мне говорили, — и даже провела свое расследование в Интернете. Черт, я надеялась, что дело только в этом, но все оказалось иначе. Это кажется слишком реальным.

И тут уже ваш выход, док. Вы должны помочь мне избавиться от навязчивой идеи, что мне по-прежнему грозит опасность. Что кто-то или что-то старается добраться до меня. Не волнуйтесь, я не ожидаю от вас мгновенного рецепта, какими бодро кормят своих клиентов психиатры. Возможно, ответ сложится у вас через пару недель, когда вы вернетесь из отпуска, — было бы здорово, конечно, если бы все это решалось так просто.

Спасибо, что порекомендовали мне другого психиатра, но я уж лучше дождусь вас. По каким-то непонятным причинам я испытываю к вам доверие.

— Рада снова видеть вас, док. По крайней мере, хоть один из нас как-то расслабился. Я подбросила вам тяжелую работу и нисколько не сомневаюсь, что вам просто необходим был перерыв от всей этой мрачной путаницы. Вы умеете держать себя в руках, но я знаю, что все это не прошло мимо вас. Еще с нашего первого сеанса я заметила, что, когда я рассказываю о какой-то напряженной ситуации, вы отрываете уголок листа из своей записной книжки и скатываете его в шарик. Чем быстрее вы работаете пальцами, тем сильнее задевает вас вся эта грязь. Мы все выдаем себя тем или иным образом.

Как я уже говорила, я очень рада, что вы хорошо отдохнули, но гораздо больше меня радует то, что вы уже вернулись. На прошлой неделе мне вас очень не хватало. И вовсе не из-за того бреда, о котором я говорила вам в прошлый раз, вроде «мне до сих пор кажется, что ко мне кто-то подкрадывается», хотя тень этого ощущения по-прежнему витает где-то неподалеку, — случилось еще кое-что. Я встретила своего бывшего, когда он вместе с какой-то девушкой выбирал яблоки в гастрономе… Боже, то, как он улыбался ей, просто убило меня. И еще то, как она, одетая в облегающую белую водолазку и модные джинсы, откидывала назад голову и смеялась тому, что он ей говорил…