На мгновение он выпустил меня и, заткнув пистолет за пояс, открыл заднюю дверцу фургона. Я развернулась, чтобы бежать, но он тут же схватил меня за волосы, развернул лицом к себе и потянул вверх так, что ноги мои почти оторвались от земли. Я попыталась лягнуть его, но он был намного выше и легко удерживал меня на безопасном расстоянии. Мне было мучительно больно. Все, что мне удавалось сделать, — это болтать ногами в воздухе и молотить кулаками по его руке. Я закричала изо всех сил.

Он зажал мне рот ладонью и сказал:

— Слушай, ну почему ты ведешь себя так глупо?

Я схватилась за руку, удерживавшую меня, и попыталась подтянуться, чтобы ослабить натяжение волос.

— Попробуем еще раз. Я тебя отпускаю, а ты залазишь внутрь и ложишься на живот.

Он медленно опускал руку, пока мои ноги не оказались на земле. Одна туфля на высоком каблуке слетела, когда я пыталась лягнуть его, и теперь я потеряла равновесие и чуть не упала назад. Бампер фургона ударил меня под коленки, и я шлепнулась на пол, где было расстелено серое одеяло. Я сидела там, дрожа так, что было слышно, как стучат мои зубы. Солнце светило ему в затылок, и я видела только его очертания, а лицо оставалось в тени.

Он толчком опрокинул меня на спину и сказал:

— Перекатывайся на живот.

— Постойте! Можем мы минутку поговорить?

Он улыбнулся так, как будто я была щенком, жующим шнурки на его ботинках.

— Зачем вы это делаете? — спросила я. — Вам нужны деньги? Если мы вернемся назад и возьмем мою сумочку, я дам вам PIN-код своей банковской карточки — там на счету несколько тысяч долларов. И еще мои кредитные карточки, по ним тоже можно снять много денег.

Он продолжал улыбаться, глядя мне в глаза.

— Если мы просто поговорим, то я уверена, что сможем договориться. Я могу…

— Мне не нужны твои деньги, Энни. — Он потянулся за пистолетом. — Я не хотел этого делать, но…

— Стойте! — Я вытянула руки вперед. — Простите, я ничего не хотела этим сказать, я просто не знала, что вам нужно. Это… это секс? Вы этого хотите?

— Что я просил тебя сделать?

— Вы… просили перевернуться на живот.

Он поднял бровь.

— И что дальше? Вы просто хотите, чтобы я перевернулась? И что вы сделаете, если я перевернусь?

— Я тебя уже дважды вежливо попросил. — Рука его начала поглаживать пистолет.

Я перевернулась.

— Я не понимаю, зачем вы это делаете. — Голос мой сорвался. Черт, я должна сохранять спокойствие! — А мы с вами раньше не встречались?

Он находился сзади и одной рукой упирался мне в спину, прижимая меня к полу.

— Мне очень жаль, если я сделала что-то такое, что обидело вас, Дэвид. Правда, очень жаль. Просто скажите, как я могу поправить все это, о’кей? Должен же быть какой-то способ…

Я замолчала и прислушалась. Я слышала какой-то шорох за спиной, он там что-то делал, к чему-то готовился. Я ждала звука взводимого курка. Я дрожала от страха. За что мне такое? Неужели моя жизнь закончится вот так, лицом вниз на полу фургона? Вдруг я почувствовала, как в бедро мне вонзилась игла. Я дернулась и попыталась дотянуться до этого места. Вверх по ноге поползла обжигающая боль.

— Прежде чем мы закончим этот сеанс, док, думаю, будет справедливо, если я вам еще кое-что скажу: если уж я решилась сесть в этот поезд, то должна доехать на нем до конца. Когда я говорила, что была не в себе, то, собственно, имела в виду, что меня здорово перемыкало. Перемыкало так, что я каждую ночь спала в стенном шкафу.

Когда я впервые после долгого отсутствия попала домой и осталась ночевать у мамы в своей старой спальне, все оказалось чертовски сложно, и утром я потихоньку ускользнула оттуда — так, чтобы меня никто не видел. Сейчас, когда я вернулась к себе в квартиру, все стало несколько проще, поскольку здесь я могу все контролировать. Но теперь я не ступлю в дом, если не буду знать, что в нем есть другие выходы. Это просто здорово, что ваш кабинет находится на первом этаже. Я бы не сидела здесь, если бы он располагался там, откуда я не могла бы спрыгнуть.

А ночью…. Что ж, ночи — это самое страшное. Я не могу, чтобы рядом находился кто-то еще. А что, если он отопрет дверь? Что, если оставит открытым окно? И если я еще не вальсирую сама с собой, как ненормальная, то, бегая кругом и проверяя все и вся, стараясь при этом, чтобы никто не увидел, чем я занимаюсь, я скоро гарантированно к этому приду.

Когда я после всего этого снова оказалась дома, то хотела найти человека, который бы чувствовал то же, что чувствовала я… Какая же я была дурочка — я искала группу поддержки! Оказалось, что нет такой организации, как АДКПКП, нет Анонимных Друзей тех, Кого Похитил Какой-то Придурок, — ни в он-лайне, ни вне Интернета. И вообще, что за бред говорить о какой-то анонимности, когда твоя фотография появляется на обложках журналов, на первых полосах газет, во всяких ток-шоу. И даже если бы мне удалось все-таки найти такую группу, можно не сомневаться, что хотя бы один из ее замечательно сочувствующих членов, выйдя на улицу, попробует заработать на всем этом дерьме. Продать мою боль какому-нибудь таблоиду и получить за это путевку в круиз или плазменный телевизор.

Не говоря уже о том, что сама я ненавижу говорить об этих делах с посторонними людьми, особенно с репортерами, которые, как правило, все представляют как-то через задницу. Но вас бы очень удивило, если бы вы узнали, сколько некоторые журналы и телевизионные шоу готовы заплатить за такое интервью. Я не хотела брать деньги, но они все равно предлагали, и, черт побери, мне они и вправду были нужны. Я больше не могла заниматься недвижимостью. Что это за риэлтор, который боится остаться наедине с незнакомым мужчиной?

Я иногда вспоминаю день, когда меня похитили: прокручиваю в голове все свои действия вплоть до поездки в тот злополучный выставленный на продажу дом, сцену за сценой, словно бесконечный фильм ужасов, в котором вы не можете остановить девушку, чтобы она не открывала дверь или не заходила в пустой дом. И еще я помню обложку того журнала в магазине на заправке. И мне дико думать, что какая-то другая женщина смотрит теперь уже на мою фотографию и думает, что знает обо мне все.

— Когда я сегодня ехала сюда, мимо меня с воем пронеслась «скорая помощь» — этот парень точно гнал со скоростью за сто пятьдесят километров. У меня самой при этом чуть не случился инфаркт. Ненавижу звук сирен. Если он не пугает меня до полусмерти, что в настоящее время сделать нетрудно, — крошечные чихуахуа и то, вероятно, обладают большей выдержкой, — то переводит мое сознание в режим ярких воспоминаний. И тогда лучше уж инфаркт.

И пока у вас не начали профессионально течь слюнки по поводу того, на что может указывать моя нелюбовь к каретам «скорой помощи», остыньте. Мы только-только начали разгребать все это дерьмо. Надеюсь, вы прихватили с собой большую лопату.

Когда мне было двенадцать, отец ездил забирать мою сестру Дэйзи с тренировок по фигурному катанию. Это происходило в ту пору, когда мама увлекалась французской кухней, так что, пока мы ждали их с катка, она готовила луковый суп. Большинство моих детских воспоминаний окутаны запахами и ароматами еды страны, чьей кухней мама увлекалась в тот период времени, а моя способность есть определенную пищу зависит от воспоминаний. Я не могу есть французский луковый суп, не выношу даже его запаха.

Когда в тот вечер мимо нашего дома пронеслись машины с включенными сиренами, я сделала звук телевизора погромче, чтобы заглушить их вой. Позднее я узнала, что сирены эти неслись к моему отцу и Дэйзи.

По дороге домой папа остановился возле магазина на углу, а затем, когда они тронулись и выехали на перекресток, на красный свет вылетел пьяный водитель и столкнулся с ними лоб в лоб. Этот кретин смял наш «универсал», как использованную салфетку. Я долгие годы раздумывала, остались бы они живы, если бы я тогда не попросила папу купить на десерт мороженое. Единственным, что позволяло мне все-таки как-то жить дальше, была мысль о том, что их смерть — это самое худшее, что ожидает меня в жизни. Но я ошибалась.