Есть куча всяких умных книжек, где написано, что мы сами создаем свою судьбу, что реализуется то, во что мы верим. Нужно только постоянно ходить с этим нимбом у себя над головой, думать разные счастливые мысли, и тогда вокруг всегда будет солнце и цветущие розы. Ничего подобного, простите, не стоит на это надеяться. Вы можете переживать самый счастливый период в своей жизни, а потом с вами все равно случается такое вот дерьмо.

Но это не просто происходит с вами. Оно сбивает вас с ног и с размаху бросает на землю, потому что вы были настолько глупы, чтобы поверить в вечное солнце и розы.

— Послушайте, док, вчера ночью со мной произошло знаменательное событие. Я спала — причем в кровати, что должно вас порадовать, — но потом мне захотелось в туалет, и я, шатаясь спросонья, направилась в ванную комнату. По дороге обратно я вдруг осознала, что? сделала, и это, черт побери, разбудило меня окончательно. Само собой разумеется, я была так возбуждена, что до конца ночи так и не смогла заснуть.

Это было всего лишь моей старой привычкой — среди ночи ходить в туалет, но это очень хорошо, потому что это значит, что возвращаются мои прежние схемы поведения, верно? И может быть, это значит, что и я сама возвращаюсь в эту жизнь. Не беспокойтесь, я хорошо помню ваши слова насчет того, что мне нужно свыкаться с мыслью, что я никогда уже не буду таким человеком, каким была до похищения. И все-таки — это уже кое-что.

Возможно, это сработало, потому что я спала и у меня не было возможности подумать, прежде чем сделать. Мне всегда очень нравилось выражение «танцевать так, как будто на тебя никто не смотрит». Скажем, вы находитесь одна дома, и тут по радио начинают крутить какую-нибудь классную песню. Вы сначала немного свыкаетесь с ней, находите ритм, по-настоящему вживаетесь в нее. Ваши ноги начинают двигаться сами по себе, руки летают по воздуху, вы энергично крутите задом. Но как только вы оказываетесь на людях, вы начинаете думать о том, что все на вас смотрят, вас осуждают. А потом начинается: а я не слишком кручу задом, а я попадаю в такт, а они не надо мной смеются? После чего вы вообще останавливаетесь.

Каждый день там, в горах, я проходила какие-нибудь испытания. Если он был мной доволен, я получала поощрения.

Если же я делала что-то недостаточно быстро или недостаточно хорошо, меня шлепали или лишали поощрений.

Пока Выродок занимался тем, что оценивал мое поведение, я анализировала его поступки. Даже после того разговора о его матери я еще не нашла рычаг, который мог бы завести его, и каждая ситуация была своего рода подсказкой, которая фиксировалась и откладывалась в моей памяти. Интерпретация его потребностей и желаний превратилась в мою круглосуточную задачу, поэтому я изучала каждый нюанс в выражении его лица, каждое изменение в речи.

За годы, проведенные с мамой, чье пьянство я изучила настолько, что могла судить о ее состоянии по малейшему дрожанию ресниц, я отточила свое умение, но в этой маминой школе я также выяснила для себя, что это все равно что предугадать поведение тигра: никогда точно не знаешь, кто ты для него — партнер по игре или завтрак. Буквально все зависит от его настроения. Иногда я делала ошибки, и он на них почти не реагировал, а порой допускала гораздо меньший промах, и он буквально срывался с цепи.

Примерно в марте, когда я была где-то на шестом месяце, он вошел в дом после очередной вылазки на охоту и сказал:

— Нужно, чтобы ты помогла мне снаружи.

Снаружи? В смысле на улице? Я уставилась на него, пытаясь отыскать какие-то намеки на то, что он шутит или что он собирается меня там убить, но его лицо было абсолютно бесстрастным.

Он бросил мне одно из своих пальто и пару резиновых сапог.

— Надень вот это.

Не успела я еще застегнуть змейку, как он схватил меня за руку и потащил к двери.

Запах свежего воздуха ударил мне в голову так, будто я наткнулась на стенку. От потрясения мне сдавило грудь. Он вел меня к лежавшей метрах в шести от хижины туше оленя, а я пыталась сориентироваться, где мы находимся; но день был солнечный и от ослепительной белизны снега у меня слезились глаза. Все, что я смогла понять, так это то, что мы находимся на поляне.

От холода все мое тело горело. Снег доходил только до щиколоток, но мои ноги в сапогах были босыми, к тому же я уже отвыкла находиться на улице. Мои глаза уже начали привыкать к свету, но прежде чем я успела толком оглядеться, он толкнул меня, так что я упала на колени перед головой оленя. Из раны за его ухом еще сочилась кровь, стекая по шее и окрашивая снег в розовый цвет. Я попыталась отвернуться, но Выродок повернул меня лицом к туше.

— Слушай внимательно. Я хочу, чтобы ты присела возле задней части оленя и, после того как мы перевернем его на спину, держала его задние ноги раздвинутыми, пока я буду его свежевать. Поняла?

Я поняла, чего он от меня хотел, не поняла только, почему он задает такие вопросы, — раньше он никогда этого не делал. Возможно, он просто хотел показать мне, что может сделать, точнее, что может сделать со мной.

Но я согласно кивнула и, стараясь не смотреть в остекленевшие глаза оленя, переползла по снегу к задней части туши, где схватилась за негнущиеся задние ноги зверя. Выродок, улыбаясь и мурлыча что-то себе под нос, присел возле головы, и мы перекатили оленя на спину.

Хотя я понимала, что он мертв, мне было больно видеть, каким беспомощным и униженным олень выглядел, лежа на спине с широко распростертыми в стороны ногами. Я никогда раньше не видела мертвое животное так близко. Вероятно, почувствовав мое душевное состояние, ребенок беспокойно зашевелился.

Мой желудок готов был вывернуться, когда я увидела, как лезвие ножа Выродка легко вошло через кожу в брюхо оленя в районе паха, словно в кусок масла. Мой нос уловил металлический запах свежей крови, пока он вырезал половой орган, а потом вспарывал живот. Перед моими глазами возникла картина, как он с таким же безмятежным выражением лица разделывает и меня. Меня передернуло, и он взглянул на меня.

Я прошептала:

— Простите, — сжала стучавшие от холода зубы и заставила мышцы успокоиться.

А он, продолжая напевать, вернулся к разделке туши.

Пока он был занят, я оглядела поляну. Нас окружала высокая стена елей, и их ветки клонились к земле от снега. Отпечатки ног, след от туши и цепочка редких капель крови уходили за угол хижины. Чистый воздух был наполнен запахом влаги, снег скрипел под моими ногами. Я каталась на лыжах на разных горах по всей Канаде, но снег там пах как-то иначе, как-то суше, что ли, и даже на ощупь был другим. Небольшое количество снега и рельеф местности в сочетании с этим запахом давали мне надежду, что я по-прежнему нахожусь на нашем острове или, по крайней мере, где-то на побережье.

Продолжая разделывать оленя, Выродок заговорил со мной:

— Нам лучше есть пищу, которая идет от земли, пищу чистую, к которой человек не прикасался. Когда я был в городе, то купил несколько новых книг, так что можешь познакомиться с тем, как заготавливать мясо и делать консервы. В конце концов мы с тобой станем совершенно самодостаточными, и я никогда больше не буду оставлять тебя одну.

Это было не самое мое горячее желание, но, должна сказать, мысль о том, чтобы заняться чем-то — хоть чем-нибудь! — новым, вдохновила меня.

Когда он закончил свежевать оленя и желудок животного почти вывалился наружу, Выродок поднял глаза от туши и спросил:

— Ты когда-нибудь убивала, Энни?

Мало того, что нож в его руках уже сам по себе выглядел достаточно угрожающим, так теперь он еще хочет поговорить об убийстве?

— Я никогда не была на охоте.

— Отвечай на поставленный вопрос, Энни.

Мы пристально смотрели друг на друга, находясь с разных сторон оленя.

— Нет, я никогда не убивала.

Держа нож двумя пальцами за самый кончик рукоятки, он раскачивал его, словно маятник, и повторял: