На третий день Гари сказал мне, что специфическое оборудование хижины помогло убедить их, что я говорю правду, и что он практически убежден, что в суде против меня не будет выдвигаться никаких обвинений. Диана уже перестала появляться у меня, и Гари сказал, что она вернулась в Клейтон-Фолс, чтобы заниматься «другими аспектами этого расследования».

Я старалась быть терпеливой, когда Гари просил меня описывать одни и те же вещи снова и снова, потому что знала: они испытывают большие трудности, стараясь установить личность Выродка. В картотеке его отпечатков пальцев не было, и это тоже не облегчало задачу. Они взяли образец его ДНК, но Гари сказал, что это может пригодиться только в том случае, если его будет с чем сравнивать, так что в этом вопросе они особо не продвинулись. Лицо Выродка после пребывания в металлическом сарае на жаре выглядело не самым лучшим образом, так что они сфотографировали его и сунули снимок на обработку в компьютер, но все равно каких-то продуктивных зацепок получить не удалось. Когда я спросила о карте зубов после посещений дантиста, Гари ответил, что ничего определенного там нет. Даже фургон им не помог. Он был украден, как и номера с другой машины, с парковки перед местным универсамом, не оснащенной камерами видеонаблюдения.

— Вы думаете, когда-нибудь удастся установить, кто это был? — однажды спросила я. — Или кем были другие девушки, на которых он нападал?

— Нам может помочь все, что вы вспомните.

Я села так, чтобы смотреть ему прямо в лицо.

— Не нужно цитировать мне строчки из руководства по подготовке полицейских — я хочу знать, что вы об этом думаете. Что вы думаете на самом деле.

— Если честно, то я не знаю, Энни, но я намерен сделать все, что в моих силах, чтобы получить ответ на этот ваш вопрос. Вы того заслуживаете. — В глазах его светилась решимость, какой я раньше у него не замечала. — Было бы намного проще, если бы во время наших с вами разговоров здесь не было вашей мамы. Вы согласны со мной?

— Да, ужасно тяжело говорить о таких вещах в ее присутствии.

Когда мама, вся пропахшая сигаретным дымом, вернулась, Гари сказал:

— Думаю, будет лучше, Лорейн, если я буду проводить допросы один, без вас.

Она взяла меня за руку и сказала:

— С Энни должна быть ее семья.

— Все это слишком тебя расстраивает, мама. — Я пожала ей руку. — Со мной все будет хорошо.

Она смотрела то на меня, то на Гари.

— Ладно, если ты сама так хочешь, Мишка Энни, но если мы с Уэйном тебе понадобимся, мы здесь, за дверью.

За беседами с Гари и врачебными процедурами следующие несколько дней прошли как в тумане. Дело осложнялось тем, что меня не отпускали из больницы, потому что, кроме всего прочего, мой организм был обезвожен. После потери сознания в полицейском участке и моей реакции на это в больнице врачи опасались, что я могу представлять опасность для себя самой, и хотели на некоторое время оставить меня на обследование. Но после нескольких ночных кошмаров и еще одного приступа паники, спровоцированного беседой с Гари, они начали экспериментировать с моими дозами — я то приходила в себя, то отключалась, и мне стало намного труднее отличать сны от реальной жизни. То я слышала крик ребенка и думала, что они нашли мою девочку, то, проснувшись и увидев склонившегося надо мной доктора, я принимала его за Выродка и отталкивала. Я снова стала жить в постоянном страхе, потому что из-за лекарств теряла последнюю возможность контролировать себя.

Среди всей этой бесконечной неразберихи с вопросами, сверхвниманием мамы и докторами, которые с готовностью и удовольствием накачивали меня медикаментами, и состоялась наша первая после долгой разлуки неловкая встреча с Люком. Кристине удалось избежать аналогичного приема с моей стороны, потому что в тот момент она была в круизе по Средиземному морю. Навестила меня и тетя Вэл, которая привезла громадный букет цветов, но мама допустила ее поговорить со мной всего на пятнадцать минут, после чего заявила, что я нуждаюсь в отдыхе. Собственно говоря, мне тетя Вэл показалась более внимательной, чем обычно, она даже спросила, может быть, мне что-то нужно, «вообще что-нибудь». Она, должно быть, сказала что-то такое, что взбесило мою маму, потому что больше до своего возвращения домой я ее не видела.

Примерно дней через восемь мама и Уэйн уехали обратно в Клейтон-Фолс — жить в гостинице было для них слишком накладно. Когда они уехали, я поняла, что, после того как я отпустила маму, решать, что для меня лучше, будут теперь копы и доктора. Это было время, когда я и сама приняла несколько важных решений.

На следующее утро я сказала медсестре, что больше не буду принимать успокоительное. Вызванный ею доктор заявил, что либо я принимаю эти лекарства, либо соглашаюсь показаться психотерапевту. До этого момента я отказывалась встречаться с ним, но теперь уже должна была соглашаться на что угодно, лишь бы только переломить эту невыносимую ситуацию.

Это была очень маленькая больница, так что здесь не было своего психиатрического отделения, как не было и местного психиатра, поэтому они привезли ко мне юношу, который, видимо, приехал сюда прямо из какой-то психиатрической школы. Хотя вопросы он задавал довольно странные, я заставляла себя отвечать на них разумно, не забывая проливать достаточно слез, чтобы он не подумал, что я справляюсь со всем этим слишком хорошо. Я бы скорее согласилась прогуляться босиком по горячим углям, чем стала рассказывать этому парню, как чувствую себя на самом деле.

Врачи не давали мне никаких газет, и от скуки я становилась раздражительной. Гари, когда приходил побеседовать со мной, начал приносить мне журналы мод — видимо, из соображений самозащиты.

— Хотите, чтобы я вырезала отсюда пару фотографий модных костюмов для вас? — сказала я, когда он принес мне журнал в первый раз.

Он ухмыльнулся и бросил на кровать пару шоколадных батончиков.

— Возможно, это сможет хотя бы ненадолго занять ваш острый язык.

Еще он начал приносить мне кофе с добавлением горячего шоколада, а однажды дал несколько сборников кроссвордов. Его вопросы меньше донимали меня, когда он приходил с подарками. На самом деле его приход превратился для меня в центральное событие дня. Меня не задевало то, что тон его был тихим и бесстрастным. Иногда я просто закрывала глаза и сосредотачивалась на его голосе. Ему частенько приходилось по нескольку раз повторять свои вопросы, но это никогда не раздражало его: забавляло — да, но не раздражало.

Когда я попросила Гари объяснить насчет его работы и звания, он сказал, что у него в подчинении есть сержант, два капрала и несколько констеблей. Так что он действительно был большой шишкой — пусть не во всем департаменте полиции, а только в отделе тяжких преступлений, но это все равно звучало обнадеживающе. Впрочем, он замолкал, когда я начинала задавать конкретные вопросы о ходе расследования, и говорил, что расскажет мне обо всем, когда у них будет «проверенная информация».

Однажды он пришел в конце одного из моих сеансов с психотерапевтом и уже развернулся, чтобы уйти, но я попросила его остаться.

— Как вы думаете, вы можете испытывать какую-то злобу по отношению к человеку, который вас похитил? — сказал доктор.

Гари, стоя у него за спиной, удивленно приподнял брови, и мне пришлось сдерживать себя, чтобы не рассмеяться.

После моих двух недель больничной кормежки всякими желе и муссами, общения с докторами и шатания по палате психиатр наконец дал свое заключение и сказал, что он лично не видит никаких причин, почему я не могла бы отправляться домой, но доктора должны еще раз обследовать меня, прежде чем выпишут. Свободы у меня здесь было не больше, чем там, на горе.

Очевидно, психиатр заявил, что мои действия «были следствием» перенесенной мною травмы, и королевский суд официально принял решение не выдвигать против меня каких-либо обвинений. Выходит, это ничтожество все-таки оказалось хоть в чем-то полезным. Но от докторов по-прежнему не было ни слова о том, когда меня выпишут.