Я хотела ответить на все эти вопросы, но тело мое неконтролируемо вздрагивало, дыхание было частым и затрудненным, и я до сих пор не могла сфокусировать изображение в глазах. Эмма терлась мне о щеку, а ее теплый язык облизывал мне лицо. Кто-то оттеснил ее в сторону, потом женский голос произнес:

— Вы можете сказать, как вас зовут?

— Энни. Меня зовут Энни.

— О’кей, Энни, помощь уже в пути, продержитесь еще немного.

Сирены. Люди в форме. Кто-то набросил на меня одеяло. Я отвечала на вопросы урывками:

— Мужчина… темная одежда… белый фургон.

Снова сирены. Затем униформа на людях вокруг меня поменялась.

— Где болит, Энни?

— Попробуйте сделать несколько глубоких вдохов.

— Мы сейчас зафиксируем вашу шею.

— Назовите дату своего рождения.

Прикосновения рук к моему телу. Чьи-то пальцы на моем запястье. Выкрикиваются какие-то цифры. Когда меня укладывали на носилки и пристегивали к ним, я узнала прозвучавший рядом голос:

— Это моя племянница, пропустите меня.

Надо мной склонилось озабоченное лицо тети Вэл. Я схватила ее за руку и залилась слезами.

Она поехала со мной в больницу.

— Энни, все будет хорошо. Марк звонит твоей маме, так что она встретит нас в больнице, — он остался, чтобы отвезти Эмму домой.

После этого я плохо помню: осталось только ощущение быстрой езды и ее руки в моих пальцах.

В больнице у меня снова началась гипервентиляция легких, — слишком много громко кричащих людей, детский плач, яркие огни ламп, вопросы медсестер, — так что меня уложили в комнату для осмотра дожидаться доктора, но я все равно могла видеть тетю Вэл и копов, разговаривающих с медсестрами.

Я начала считать панели на потолке. Вошла медсестра, заставила меня сжать ей руку, потом измерила давление и проверила мои зрачки. Я продолжала считать.

Наконец приехал доктор и снова задал мне все те же вопросы — я считала не останавливаясь. Когда они отвезли меня в рентген-кабинет, я считала там аппаратуру. Когда они снова вернули меня в ту же комнату и копы стали задавать свои вопросы — во что был одет тот мужчина, его рост, марка фургона, — я начала считать быстрее. Но когда вошел крупный мужчина в халате и неожиданно потянулся к моей руке, я начала кричать.

Всем тут же было сказано покинуть комнату. Доктор распорядился, чтобы медсестра немедленно вызвала реанимационную команду. Пока они разговаривали надо мной, я, закрыв глаза, считала удары своего бешено бьющегося сердца. Кто-то сделал мне укол. Опять какие-то разговоры, я уже не следила за этим. Пальцы, сжавшиеся на моем запястье и считающие мой пульс… Я продолжала свой счет.

Потом послышался частый стук каблуков по полу коридора и мамин голос, но тут я начала отключаться.

Раз, два, три…

Когда я открыла глаза, мама и тетя Вэл стояли у окна спиной ко мне и тихо разговаривали.

— Марк вез меня в лабораторию забрать результаты анализов, когда мы увидели толпу. Она была там, просто лежала… — Тетя сокрушенно покачала головой. — Мне пришлось проталкиваться, чтобы подойти к ней. Через несколько минут тут уже были репортеры — наверное, они следовали за «скорой помощью». Ты только посмотри, сколько их собралось!

— И что ты им сказала? — спросила мама.

— Прессе? Ничего я им не говорила, в тот момент меня больше заботила Энни. Но Марк действительно мог ответить на несколько вопросов.

— Марк? — Мама тяжело вздохнула. — Вэл, ты должна быть очень осторожна, когда говоришь с этими людьми. Никогда не знаешь, что они…

Я прокашлялась, и они дружно повернулись ко мне. Я начала плакать.

Мама подскочила к кровати и обняла меня. Я всхлипывала ей в плечо.

— Я так испугалась, мама, так испугалась.

К моменту появления доктора я уже немного успокоилась. Это помогло ему выяснить, что кости у меня целы, зато есть масса ушибов, ссадин и царапин, не говоря уже об убийственной головной боли. Причиной моего шока стало сочетание боли и ужаса. Это вам не шуточки.

Главным образом их беспокоила возможная травма головы от удара виском, так что они хотели оставить меня здесь до следующего дня. Кризисная команда также хотела бы осмотреть меня еще и завтра утром. Ночью каждые два часа приходила медсестра, которая будила меня, проверяя мое состояние, но, как правило, я и так не спала, напрягаясь при звуке шагов по коридору и вздрагивая при любом шуме. Иногда я просто смотрела на очертания крошечного тела мамы, которая спала рядом со мной на раскладушке, и считала ее дыхание.

Опыт последнего попадания в больницу научил меня, что если говорить, что тебе плохо, то это только продлит пребывание взаперти. Поэтому когда на следующее утро появилась кризисная команда, чтобы оценить мою эмоциональную устойчивость, я разыграла, что все в порядке. Их в основном интересовало, какую систему поддержки я ожидаю получить, когда выберусь отсюда. Я рассказала им, что регулярно посещаю психотерапевта, и они дали мне несколько телефонов горячей линии и список групп психологической помощи.

Они решили, что состояние у меня достаточно стабильное, чтобы можно было поговорить с копами, и я постаралась удовлетворить их, как только могла: нет, я не видела его лица; нет, я не рассмотрела номер машины; нет, я не знаю, почему какой-то долбаный придурок пытался напасть на меня.

Я думала, что они установят за мной круглосуточное наблюдение, но все, что они смогли пообещать, — это регулярное появление патрулей возле моего дома и установку специальной сигнализации с выходом сигнала прямо в полицейский участок. Они напомнили, чтобы я не расставалась со своим мобильным телефоном, обходила стороной припаркованные фургоны — ни фига себе! — и еще «внимательно смотрела по сторонам», продолжая при этом жить своей жизнью, пока они будут проводить расследование. Какой еще жизнью, интересно? Все это дерьмо и есть моя жизнь.

Доктора сказали, что я в норме и могу идти, но нужно, чтобы в течение следующих двадцати четырех часов за мной кто-нибудь приглядывал. Мама настояла, чтобы я поехала к ней домой, и я была настолько ошарашена, — а еще у меня все болело, я была подавлена и разбита, — что ухватилась за эту мысль. У мамы мы провели день за тем, что вместе смотрели на диване телевизор, а еще она приносила лед для моих ушибов и бесчисленное количество чашек чая. Я не возражала против того, чтобы она суетилась вокруг меня.

Чуть позже дядя Марк привез Эмму, и мама даже разрешила ей зайти в дом, сказав, чтобы та «охраняла Энни». И она таки охраняла меня. Хотя последний день Эмма провела у дяди Марка, она относилась к нему недоверчиво, лаяла на любой шум и недовольно рычала на маму всякий раз, когда та заходила в комнату. Уэйн вообще старался не попадаться собаке на глаза, чтобы дать ей время на адаптацию к новой обстановке.

В ту ночь мама спала со мной в одной кровати, совсем как в детстве, но из нас двоих отдыхала только она. Через несколько часов, когда мне так и не удалось уснуть, я отправилась к шкафу в прихожей с сотовым в руке и в сопровождении Эммы. Гари, единственный коп, с которым мне на самом деле хотелось поговорить, был также единственным человеком, который не появился ни в то утро, когда на меня напали, ни на следующий день. В больнице я спрашивала о нем, но мне сказали, что его снова нет в городе. Оказавшись в шкафу, я попыталась позвонить ему, но его сотовый переадресовал меня на голосовую почту.

Хотя все тело у меня болело, я свернулась клубочком в шкафу, однако и теперь не чувствовала себя в безопасности, и единственной моей мыслью было: «Появится ли у меня когда-нибудь это чувство безопасности вообще?» В конце концов я все-таки заснула, и мне снились кошмары, в которых меня преследовал белый фургон.

Сразу после своего возвращения домой после похищения я часто ходила в полицейский участок Клейтон-Фолс, чтобы посмотреть фотографии разыскиваемых преступников, но, несколько месяцев просматривая снимки всяких плохих парней и не находя среди них Выродка, я пришла в уныние. Полицейские показывали фото Выродка по телевизору, печатали во всех газетах и даже поместили на сайте Королевской канадской конной полиции среди неопознанных трупов, но для меня все это выглядело просто как изображение какого-то мертвого парня. Черт, даже если снимки и были как-то похожи на него, Выродок все равно слишком хорошо умел оставаться невидимым.