– Перед тобой, – сказал Сотников почти с благоговением, – создатели мира. Ты там был, ты знаешь, насколько он реален. Это гении. Два бога. Или два дьявола. Или бог и дьявол – как угодно.

– Вот именно, – сказал я жестко. – Вот именно: я там был.

Дюкин шумно выдохнул и развел руками: дескать, ну что с ним поделаешь?!

– Чем же вам наш бывший милицейский начальник, Афанасий Тимофеевич Топорков-то не угодил? – спросил я.

– Воровал много, – с неприязнью ответил Полисадников. – Но чутье звериное: как жареным запахло, мгновенно в отставку соскочил. Грех было его не протащить. Лихо вы его в конце...

– Но раньше он меня... – пробормотал я. – А Человек Равновесия...

– Одна из ведущих функций, – быстро сказал Дюкин. – Побуждает к действию, подталкивает в процессе выбора. Совершенно мистическое понятие.

– А Харон...

– В реальности такой человек существует. Действительно спасатель на озерах, и у него действительно есть бабушка.

Я подумал и сказал:

– Нет. Нет.

И снова повернулся к окну, смотрел на город.

Пусть говорят что угодно. Я был там. Я сражался, спасал... Я умирал.

Я был там.

– Этого мы не предусмотрели, – пробормотал Полисадников.

– Да погодите вы! – прикрикнул Сотников. – Хорошо, Артем... Как ты сам объясняешь: где ты сейчас?

– В еще одной параллельной реальности – сказал я. – Где вы, шеф, не ранены, где банк цел и не разграблен... Их может быть чертовски много, этих реальностей. Мы говорили об этом с Галиной Андреевной...

– Ваша учительница лежит на Калининском кладбище, – сухо сказал Дюкин. – Участок номер тысяча шестьсот сорок два.

– В этой реальности – возможно, – спокойно отбил я.

– Прохождение теста не было идеальным! – с отчаянием сказал Полисадников. – Вы потеряли много времени в прибежище бомжей под мостом – миссию можно было завершить значительно раньше... Вы отпустили детей, спасенных от педофилов, с Крестовиком... Следовало поискать иное решение! Вы так и не знаете, дошла ли Вязальщица с Митькой до вашей мамы...

– Жаль, что я не могу туда вернуться и проверить, – сказал я. – Есть замечательный анекдот, воспоминание о котором не дает мне покоя в течение всей беседы... Я бы даже назвал его притчей. Однажды слепой и одноглазый собрались к девчонкам. «Я поведу тебя», – сказал одноглазый. «Но как же я узнаю, что мы пришли?» – спросил слепой. «А я громко скажу: ну, вот мы и пришли!» Договорившись так, они двинулись в путь. Но по дороге одноглазый наткнулся здоровым глазом на сук – и лишился зрения. От отчаяния и боли он завопил: «Ну вот, б.... пришли!!!» Тогда слепой оттолкнул его, вышел вперед, раскинул руки и закричал: «Здравствуйте, девочки!»

Повисла гнетущая тишина. Потом Сотников спросил:

– Это ты к чему?

Я повернулся к ним.

– Вы перестарались, господа, – сказал я. – Если на минуту допустить, что все произошедшее со мной не более, чем тест... Словом, вы создали его не абсолютно, а чересчур реальным. В этом все дело. И сейчас... Я не верю, что все закончилось.

Я вернулся за стол и сел. Некоторое время мы тяжело молчали.

Я спросил:

– Могу я увидеть машину? Этот ваш тренажер «Полигон»?

– Запрещено, – ответил Сотников. – Даже при условии подписания договора.

– Так я и думал, – поднявшись, я пошел к двери. – Последний вопрос, – сказал я уже у выхода. – Кто еще, кроме меня, проходил тест по форме «ноль»? «Travel-war»?

Прошла вечность, прежде чем Сотников решил ответить. Наверное, он чувствовал, что я знаю ответ.

– Никто, Артем. Ты первый.

По интонации и его глазам я понял, что он не лжет.

– С наступающим, шеф, – сказал я и вышел, осторожно прикрыв дверь.

Когда спустя шесть дней я не вышел на работу, Сотников позвонил мне домой.

– Почему тебя нет? – спросил он. – Заболел?

– Взял больничный, – сказал я. – В последний день перед выходом простыл под дождем... Отлеживаюсь.

Он покряхтел в трубку.

– Все упорствуешь?

– Плохо слышно, – сказал я. – Линия барахлит.

И повесил трубку.

У Димки заканчивались каникулы, Ольга работала. Они оба очень тревожились на мой счет, еще бы: целыми днями муж и отец лежит в постели, уставясь в одну точку, отвечает односложно. При этом – никаких видимых симптомов болезни...

А я... Я обдумывал свое решение.

Никакого врача я, конечно, не вызывал и два дня спустя после звонка шефа приехал в банк.

– Разрешите?

Виктор Владимирович сидел за столом и что-то быстро писал. Меня волной накрыло дежа-вю: такой душной и страшной, что я покачнулся.

Он отложил ручку и сделал радушный приглашающий жест:

– Заходи! Как ты? Поправился?

Я подошел к его столу, вынул из папки заявление и положил его на стол перед Папой. Он секунду в потрясении смотрел на бумагу и выдохнул:

– Ну дурак...

– Что-то новое в вашем лексиконе, – сказал я насмешливо.

– Ты хоть представляешь, что творишь?! – с еле сдерживаемой яростью прошипел он. – Ты хоть представляешь, какие перспективы и блага тебя ожидали?! Как ты меня перед правлением этой своей писулькой подставляешь?! Ну-ка, забирай немедленно! Извинись – и забудем!

– Восемь дней, – сказал я, глядя ему в глаза. – Я обдумывал этот шаг восемь дней. Каждый час, каждую минуту...

– Идиот!!! – заорал он, перестав себя контролировать, вскакивая и багровея. – Сейчас, когда все трудное позади!!! Ты об этом пожалеешь!!!

– Я тебе не кролик, – сказал я, наклоняясь к нему. – И не мышь. Надо мной поставили эксперимент. На мне обкатали эту вашу хрень... Аппаратура не была проверена. Могло случиться все, что угодно. Ты видел – у меня чуть не «снесло крышу»! Да что там... У меня ее почти снесло.

Меня переполняла ненависть к этому холеному ублюдку... Но я сдержался.

У самой двери я обернулся. Его красное лицо было яростным... и жалким. Он уже думал о том, как станет оправдываться перед правлением. Он уже дрожал за свою шкуру.

– Тебе никто, – отчетливо сказал я, – не давал права распоряжаться судьбами людей. Ни тебе, ни тем толстосумам, которые над тобой. Которые дают добро на бесчеловечные эксперименты. Надо мной поставили эксперимент, не спросив моего согласия... А я этого не люблю.

– Знаешь, ты заканчивай на меня так смотреть, – сказал Вася. – Меня это беспокоит. Хочешь спросить о чем-то – спроси. А смотреть не надо. Я начинаю подозревать, что ты... того...

– Извини. – Я в четвертый раз дал себе команду расслабиться и постараться забыть.

Но забыть было трудно.

Я сказал Ольге, что увольняюсь из банка. Она отреагировала довольно сдержанно, хотя и видел, что в душе она пережила бурю эмоций. «Надеюсь, ты все взвесил и постараешься не совершить ошибки, – сказала она. – Я тебе доверяю. Я на твоей стороне. Мы союзники». О причинах ухода с работы она не спрашивала, да я никогда бы и не рассказал. И дело не в Договоре. Рассказать – означает снова пережить. А я не хотел.

Каждое утро я начинал с того, что убеждал себя: все случившееся не более, чем тест. И никак не мог убедить себя в этом.

Я позвонил Гансу в Москву и сказал, что остался без работы. Почему именно ему? Наверное, интуитивно. «Приезжай, – сказал он, – поговорим».

На другой день мы нос к носу столкнулись на улице с Васей Бухло, разговорились – он обмолвился, что едет в Москву по делам. Возьмешь меня? – спросил я его. О чем разговор, ответил он, конечно...

О журналисте Алексее Мочильском я осторожно поинтересовался сразу, как только мы отъехали от моего дома. С озадаченным видом он пожал плечами. «Первый раз слышу...» В его тоне мне послышалась фальшь, но вопросов я больше не задавал и только посматривал, проверяя: настоящий ли это Алибабаич, или фантом, призрак... Выглядел настоящим.

– Я пробуду в Москве три дня, – сказал Вася, когда мы остановились у дома на улице Бориса Галушкина, где жил Ганс. – Звони мне на мобилу, я тебя заберу...