– Здесь, – сказал Саша, уступая мне дорогу к высокой двустворчатой двери. Обе половинки ее были открыты, возле двери стоял милиционер с автоматом.

За дверью оказалась светлая и большая, я бы сказал даже огромная, пятиугольная комната с эркером. В эркере от пола до потолка – широкие окна, забранные в частый переплет, закрытые, задернутые белыми полупрозрачными шторами. Тот факт, что окна закрыты изнутри, я сразу для себя отметил. В отличие от других комнат особняка, еще пустующих, эта была уже частично обставлена дорогой импортной мебелью – громадный письменный стол с непременными причиндалами – компьютер, принтер, факс и еще какие-то хитрые агрегаты; шкафы вдоль стен, уставленные папками и книгами, застеленный (но постель не тронута – было ясно, как божий день, что он так и не успел лечь) кожаный диван и несколько низких кожаных кресел возле большого журнального столика, на котором горела лампа и скукожились от жары остатки вчерашнего ужина. И ужинал он явно в одиночестве: на столике был один прибор, возле бутылок с минералкой стоял единственный высокий хрустальный бокал. Бокал как раз в эту минуту аккуратно взял рукой в резиновой перчатке и стал внимательно рассматривать на свет Коля Бабочкин. Пальчики ищет. Ладушки, ладушки. Насчет пальчиков я потом у него поинтересуюсь, сначала надо со жмуром разобраться.

Чуть в стороне от Коли спокойно покуривал неизменный доктор Вардунас.

– С очередным покойничком тебя, Петрович, – сказал он, нахально ухмыльнувшись. – И снова в бой, покой нам только снится?

– Что это за комната? – спросил я у Саши Поливалова, не обращая внимания на ехидную реплику доктора – сейчас я был зол на весь белый свет и мне было не до его черного юмора. Поливалов замялся – явно не знал. На мой вопрос ответил Михайлишин:

– Здесь должен был быть его кабинет.

– А ты почем знаешь? – покосился я на Антона.

– Он сам мне как-то рассказывал, когда я к нему заглянул, – кивнул старлей на тело, ничком лежащее посреди комнаты на покрытом лаком темно-коричневом дубовом паркете. Контуры трупа уже были обведены мелом.

Я присел на корточки, не дотрагиваясь до него.

Так вот как и где, оказывается, закончил свой земной путь меценат, бизнесмен и миллионер Виктор Иванович Гуртовой – в кабинете собственного загородного клуба, валяясь, как падаль, на полу. Такие вот пироги…

На покойном был слегка помятый светло-бежевый летний костюм и легкие туфли. Значит, лечь спать бедняга не успел. Только поужинал, как на тебе – пора отправляться на свидание со Всевышним.

– Переверните, – скомандовал я Поливалову.

Он осторожно перевалил уже основательно окостеневшее тело на спину и снова отступил в сторону. На белой рубашке Гуртового почти не было следов крови. Она только чуть-чуть виднелась вокруг рукоятки ножа и уже засохла. Карие глаза Гуртового были широко раскрыты, окровавленный рот перекошен, кончик языка прикушен зубами, а на лице застыло выражение такого неимоверного ужаса, что мне даже стало слегка не по себе.

В области сердца у него торчал нож, судя по всему – кухонный. Нож был вогнан в тело по самую рукоятку. Больше следов ударов я не заметил. Теперь понятно, почему крови почти нет – убийца засадил перо по рукоять, но не выдернул. Поэтому кровь не потекла; так обычно и бывает, ничего странного. Непонятно другое – он оставил орудие убийства. Что, в перчатках работал? И не боялся наследить? Ну-ну… Это он погорячился.

– Скорее всего, он убил его одним-единственным ударом, прямо в сердце, – услышал я за спиной голос Поливалова. – Сильный, гад, чего и говорить.

Надо же, Пинкертон. Это и ежику понятно, что в сердце. Тем более что руки у Гуртового были чистые, без крови и порезов. Значит, даже не успел среагировать на удар, бедняга. Я никогда не относился к Гуртовому с симпатией, но в этот момент мне даже стало его на секунду жалко: будь ты хоть сто раз миллионер, а смерть, она не выбирает. Подкрадется, бац – и готово. Впрочем, здесь вряд ли кто-то подкрадывался: все говорило о том, что Гуртовой наверняка знал убийцу и не побоялся подпустить его к себе. К нему никто не смог бы подойти неслышно – паркет в комнате сильно скрипел, еще не успел улежаться. Это я отметил, едва сюда вошел. И Гуртовой обязательно услышал бы скрип – ведь он явно еще не спал. Да и видимых следов борьбы не было: все в комнате стояло на своих местах, ничего не было разбито или перевернуто. Значит, это был его знакомый. Но кто?..

– Близко он его подпустил, – пробурчал я.

– Значит, Гуртового прикончил кто-то, кого он хорошо знал. Потому и подпустил, да и следов борьбы нет, – подхватил Саша Поливалов.

Я снизу вверх зыркнул на него, он видно врубился, что я и сам уже об этом догадался, и зачастил:

– Тут еще вот какое странное обстоятельство, Петр Петрович. Гуртовой ведь шагу без своего телохранителя, Сагдеева, не делал, а у того официальное разрешение на ношение огнестрельного оружия. Не очень-то и подойдешь. Но вчера вечером Гуртовой отправил его в Москву. Тот должен вернуться сегодня к обеду. Мне Андреев, прораб, об этом рассказал.

– Зачем отправил?

– Не знаю, – понурился Поливалов.

– А сторож ночью здесь дежурит? Сигнализация?

– Сторожа нет, ведь рядом с Гуртовым всегда ночевал телохранитель, в соседней, проходной комнате, – сказал Поливалов. – А сигнализацию они еще не подключили. Андреев говорит, что на днях должны были. Но не успели. Теперь она Гуртовому не пригодится.

Это он верно сказал. Виктоше Гуртовому больше ничего не пригодится, кроме разве что услуг местного похоронного бюро. Хотя скорее всего тело дружки увезут в Москву – хоронить по высшему разряду, с кучей венков и в гробу из красного дерева стоимостью в тысяч так двадцать долларов. Ладушки, меня сейчас интересовало совершенно другое. Почему – ножом? Он сменил почерк? Ничего другого под рукой не было? Или это не он? Нет, маловероятно, даже с точки зрения статистики: аж два убийцы одновременно на один маленький поселок – это перебор. Так в нашем деле не бывает. Поправка: в моей практике пока что не было.

От этих мыслей меня отвлек голос Михайлишина:

– Петр Петрович!..

В его голосе было нечто такое, отчего я сразу поднялся с корточек и повернулся к участковому. Михайлишин напряженно смотрел мимо меня, на труп. И я тут же понял: либо старлей вспомнил, либо знает, либо увидел что-то очень важное. То, что мне неизвестно.

– Говори, сынок, – мягко попросил я.

– Я знаю, чей это нож, – тихо произнес Михайлишин.

Я правда знал.

Я вспомнил, чей это нож, сразу же, как только увидел рукоятку, торчащую из груди Гуртового. Пластмассовую красную рукоятку в форме рыбки, которую я видел позавчера на рынке у почтамта. В руках у Головкина. У Головни, который кромсал им грибы на глазах у нас с Николаем Сергеевичем.

– Так чей же это нож? – негромко повторил Волкодав.

Я жутко волновался, но быстро и коротко, стараясь не сбиваться на детали, рассказал о своей встрече с Головней на рынке в райцентре. Волкодав внимательно меня выслушал.

– А ты уверен, что это именно его нож? – спросил он, когда я закончил. – Не ошибаешься?

– Нет, товарищ майор, не ошибаюсь, – твердо сказал я. – У меня очень хорошая зрительная память. Больше я такого ножа ни у кого в поселке не замечал. Да и Николай Сергеич этот ножик у Головни в руках видел, наверняка сможет подтвердить. Все сходится, товарищ майор.

Волкодав задумчиво пожевал нижнюю губу, помолчал. Кивнул Коле Бабочкину:

– Коля, ну-ка быстро проверь по своей части: нет ли на рукоятке пальчиков. Вряд ли, конечно, остались, не такой уж он дурак, но все равно – проверь.

Бабочкин тут же пулей бросился выполнять майоров приказ. В комнате повисло напряженное молчание. Все, включая Волкодава, ждали результата. Колдовал Коля над ножом, аккуратно вытащенным из груди убитого, совсем недолго.

– Есть, Петр Петрович! – повернулся он к майору. Вид у Коли был слегка ошарашенный. – Ей-богу, есть! Да еще какие четкие, просто загляденье!..