Не все кончилось благополучно. Единственно, меня и моих комсомольцев решили наградить именным оружием. Ну, у меня так и остался мини-револьвер, с которым на Беломорканал ездил, только на щечку прикрепили бронзовую табличку с надписью: «Павлу Трофимовичу Морозову за воинскую доблесть». Парням выдали небольшие бельгийские браунинги с гравировкой по никелированной поверхность: «ЮДМ». Но, как говорится, Sero molunt deorum molae, molunt autem tenuite — Жернова правосудия мелют медленно, но они мелют более тонко…

…Меня привели к Сталину два чекиста, выдернули прямо с урока в МГУ и доставили в кабинет. Иосиф Виссарионович сидел за массивным столом и листал какие-то документы в веселенькой сиреневой папке. Потом поднял голову, взглянул на меня, спросил:

— Говоришь, вор рассказал. Из тех четырех воров ни один ни разу не был в Москве? Как объяснишь?

«Опять мои мысли зажужжали, пытаясь экспромтом решить задачу, которую боялся все эти дни. Сперва я думал сослаться на его усики „A-la Гитлер“, потом нашел инфу, что Коба благосклонен к Адольфу и даже хвалил того за решительность. И даже вспомнил, что Гитлер якобы приезжал в СССР в 1935, какие-то дела решал кулуарно со Сталиным».

— Все эти данные составлены по показаниям самих воров, кто верит ворам… — попытался я оправдаться.

— А то, что при обыске никаких шуб не было?

— Возможно уже раздарил или продал, вор то когда был-то, давно.

— Ты, бичо, что-то не правильно говоришь. У меня такое впечатление, что ты врешь.

— Даже если и вру, — наконец решился я, — так и не зря соврал — враг этот Ягода?

— Враг, он враг. Троцкист. Скрытый Троцкист. Но врать ты не должен. Мне не должен. Рыбе можешь врать, кому-то можешь врать, мне не можешь. Понятно!

— Так точно, дядя Сталин. Никогда! Простите!

— Хорошо. Поверю. Очень дочке с тобой играть нравится. Пока поверю. Я тоже соврал — были шубы, дорогие. Много. Тебя проверить хотел. Называется — на пушку взял.

Сдерживая гнев, Шереметьев отметил местный воровской жаргон, ибо «пушка» — «револьвер, пистолет».

Но ничего еще не кончилось. Сталин хотел знать, откуда мальчик знал такие точности, как порно-открытки и резиновый член. Роман, несмотря на высокое образование и дворянское происхождение, не был силен в игре блиц, хотя имел уверенный первый разряд по шахматам. Как боевик он был стремителен и горазд на неожиданность, но в интеллектуальных поединках тормозил. И он не нашел ничего лучше, чем сказать, что узнал все это гораздо раньше в полуподвале от безногого вора, ивана. Якобы, как помощник в МУРе хотел внедриться в воровское сообщество и потом из сдать оперативникам, но был раскрыт и вынужденно расстрелял всю компанию. И побоялся о своем самоуправстве доложить.

Как ни странно, Сталин поверил. Почти поверил, поскольку никогда и ни кому не верил.

— Ты знаешь кого мне напоминаешь, — сказал он медленно. — Ты мне напоминаешь Камо, был такой отчаянный армянин Симон Тер-Петросян, деньги для революции экспроприировал, тьфу экспроприировал. Погиб в двадцать втором году, под машину попал. Он тоже чуть что стрелял направо и налево, да. Такой отчаянный был, много людей убил. Ну ладно, иди, я проверю что ты сказал. И не ври больше, узнаешь что — сначала приди ко мне, спроси, посоветуйся. Понял?

— Я все понял, дядя Сталин! Разрешите идти?

— Иди, иди. Заболтался я с тобой тут.

Я вышел и пошел себя, обратив внимание, что чекисты у двери лишь проводили меня взглядом, потом один зашел, постучав, в кабинет, а второй так и остался у двери.

«Проверяй, сука меченая, — думал я зло, — хуля там проверять, все гладко — трупы и трупы. Ишь, Камо он вспомнил, которого сам и убил. Машина то его сшибла ГПУшная, а там всего пять машин на весь город»[104].

Решив заодно зайти и к Крупской, я свернул по коридору и вскоре вышел к бывшей ленинской квартире, где угасала моя «крыша».

Надежда Константиновна выглядела уставшей, мне обрадовалась, усадила за неизменный чай с пирожными. Сегодня она была одна, поэтому я без просьб взял ее за руку, стал проводить свой «деревенский» массаж, активируя нужные точки. Потом перешел на другую руку. А бабушка доверчиво жаловалась, что Сталин отдал приказ установить для Крупской обязательные часы посещения священного праха. Возле стеклянного гроба поставили трон для вдовы, которая отныне и, видимо, навеки обречена была проводить наедине с покойником около часа в день… Крупской еще повезло, что в те времена не изобрели трансляцию, а то страдать бы пришлось в телеэфире. Очевидцы вспоминали, что бедная женщина определенно впадала в неадекват от посиделок у гроба.

И во время чаепитие с действительно вкусными пирожными «наполеон», она вдруг рассказала мне про попа Гапона.

— Через некоторое время после приезда Гапона в Женеву, — неожиданно вспомнила Крупская без связи с темой беседы — к нам пришла под вечер какая-то эсеровская дама и передала Владимиру Ильичу, что его хочет видеть Гапон. Гапон был живым куском нараставшей в России революции, человеком, тесно связанным с рабочими массами, беззаветно верившими ему, и Ильич волновался перед этой встречей… Тогда Гапон был еще обвеян дыханием революции. Говоря о питерских рабочих, он весь загорался, он кипел негодованием, возмущением против царя и его приспешников. В этом возмущении было немало наивного, но тем непосредственнее оно было. Это возмущение было созвучно с возмущением рабочих масс. «Только учиться вам надо, — говорил Володичка. — Вы, батенька, лести не слушайте, учитесь, а то вон где очутитесь, — показал ему под стол».

Я слушал и удивлялся, как она еще и живет в этом враждебном окружении. Прежняя неприязнь к ней давно прошла, я остро понимал где бы очутился, не окажи она нашей семье протекцию. Нынче по всей стране появлялись последователи моего подвига и судьбы их не были так удачны, как у меня. Особенно меня поразила судьба чукотского мальчика Ятыргина. Как-то он случайно подслушал разговор соседей, из которого следовало, что они только что убили недавно приехавших в поселок коммунистов, планировавших организовывать здесь колхоз. Ятыргин, сын Вуны, узнав имена убийц, выкрал упряжку собак и поехал в ближайший город. В итоге сообщников удалось арестовать. Но родня осужденных решила отомстить — они поймали подростка и, несколько раз ударив топором по голове, бросили умирать. Но ребенок смог выжить, а впоследствии взял себе новое имя — Павлик Морозов.

Пропаганда, мать её! А мать её — вот она, сидит, вспоминает, журчит неспешной речью с множеством простонародных выражений. Даже не вериться, что их дворянской семьи, да и училась качественно… А пропаганда все плодит подражателей — какой занятный времени итог: стало модно сдавать родных, спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство.

Проня Колыбин донес на собственную мать. Бедная женщина в одиночку поднимала детей, съестного катастрофически не хватало, поэтому она воровала колоски с колхозного поля, чтобы прокормить Проню и его братьев и сестер. Мальчику было тринадцать лет, его недавно приняли в пионеры.

Когда мать попросила сына помочь ей в краже зерна с колхозного поля — вдвоем бы больше донесли — Проня гордо отказался. Мать строго наказала сына и оставила без ужина.

На следующий день подросток сбежал из дома, рассказал о случившемся в школе. В результате несчастная мать Колыбина была осуждена на десять лет, а самого мальчика отправили на три месяца в детский пионерлагерь Артек. В местной газете даже напечатали его стихи: