— Так вот, Элиот, я хочу, чтобы вы поняли, насколько мне сложно принять вас. Но я все же приму. Такой уж у меня принцип — поддерживать молодых людей вроде вас, которые, не имея ничего, кроме светлой головы, прокладывают себе дорогу в жизни. Да, для меня это вопрос принципа!

И, как-то смущенно хмыкнув, он добавил:

— Кроме того, это заставляет подтягиваться всех остальных!

И он широко осклабился; настроение его и выражение лица сразу изменились. Казалось, он готов высмеивать все и вся.

— Итак, я принимаю вас, — заключил Гетлиф, глядя на меня в упор и снова становясь серьезным и важным. — Если, конечно, наш клерк сумеет найти для вас место. Принимаю в виде исключения.

— Я вам очень признателен, — промолвил я.

Я знал, что сразу же после опубликования результатов выпускных экзаменов Гетлиф настойчиво просил Идена, чтобы тот рекомендовал мне поступить в его контору. Однако, сказав Гетлифу, что я очень признателен, я не погрешил против истины: он и в самом деле сумел внушить мне это чувство.

— Теперь мы обязаны будем печься о вас, — сказал Гетлиф, пожимая мне руку. — Вот так-то! — И он в упор посмотрел на меня.

Тут раздался стук в дверь и в комнату вошел Перси. Он пересек кабинет и положил перед Гетлифом бумаги.

— Я не хотел мешать вам, сэр, — заметил Перси, — но я обещал сообщить, возьметесь ли вы за это дело. И теперь меня торопят с ответом.

Гетлиф принял еще более внушительный и серьезный вид.

— А вправе ли я взваливать на себя новую работу? — сказал он. — Мне ведь тоже хочется хотя бы изредка посидеть вечером с женой и детьми. Рано или поздно либо семья, либо работа начнут страдать. — Он постучал по бумагам чубуком трубки и перевел взгляд с Перси на меня. — Если вам когда-нибудь покажется, что так оно и есть, скажите мне об этом прямо в лицо! Я счастлив, что до сих пор не пренебрегал своими обязанностями ни по отношению к делу, ни по отношению к семье. — И, сверля меня взглядом, он добавил: — Моя душа не была бы спокойна, если б это было не так… Что же, браться или нет? — громко вопросил он, обращаясь к нам обоим.

— За это дело предложена крупная сумма, — заметил Перси.

— Какое значение имеют деньги! — возразил Гетлиф.

— Клиенты считают, что только вы и можете оправиться с ним, — сказал Перси.

— Вот это другой разговор, — заметил Гетлиф. — Тут уже встает вопрос о долге. Видимо, мне следует за это взяться. Видимо, надо им ответить, что я беру дело просто из чувства долга.

Когда Перси вышел, Гетлиф посмотрел на меня.

— Яне жалею, что вы слышали это, — сказал он. — Теперь вы понимаете, почему я отказываю стольким людям, желающим поступить ко мне в стажеры. Их привлекает, как вы понимаете, большой объем работы. Вы счастливец, что попали к нам, Элиот, говорю вам это не из бахвальства! Мне хотелось бы, чтобы вы и сами так считали.

А мне, подумал я, хотелось бы знать, была ли прорепетирована заранее сценка с Перси.

Теперь Гетлиф перешел к поучениям, в его скрипучем голосе появились пронзительные нотки. Вынув изо рта трубку и тыча ею в меня, он говорил:

— Итак, Элиот, вы пробудете здесь год в качестве стажера. За это время мы определим, в состоянии ли вы заработать себе на хлеб с маслом, а может быть, и на кусочек кекса. Имейте в виду, возможно, мы вынуждены будем сказать вам, что это не ваше призвание. Никто не вправе уклоняться от своих обязанностей, в том числе и от неприятных. Возможно, мы вынуждены будем сказать, чтобы вы поискали себе другое место.

— Разумеется, — согласился я, немало взбешенный и уязвленный его словами.

— Впрочем, вы не пойдете ко дну, если будете вести себя надлежащим образом. Я в этом убежден. У вас целый год стажировки. А год — это долгий срок. Постарайтесь, чтобы ваша работа принесла пользу и вам и нам. Приступайте, когда вам будет удобно, хоть завтра. Чем скорее, тем лучше.

Одним духом, с необычайным пылом и энергией, Гетлиф перечислил ряд дел, с которыми мне следовало ознакомиться; он бегло охарактеризовал их, со смаком произнося юридические термины и помахивая трубкой.

— Что касается корня всех зол, — продолжал Гетлиф, — то я буду брать с вас столько, сколько обычно берут со стажеров. Видите ли, Элиот, мне ведь надо думать и о других. Итак, сто гинеи в год, с октября по октябрь. Если вы приметесь за дело раньше, больше этой суммы я с вас все равно не потребую, — усмехнувшись, добавил он. — Это время пойдет, так сказать, в общий счет, в один котел. Сто гиней — вот ваша лепта в церковную кружку. Платить можете поквартально. Преимущество поквартальных взносов состоит в том, что мы можем пересмотреть условия в третьем и четвертом кварталах, — пояснил он. — К тому времени вы, может быть, уже начнете помогать мне. И, может быть, уже сумеете заработать себе на хлеб с маслом. А хорошему работнику не жалко и заплатить! — Он любезно и в то же время нагловато улыбнулся и повторил: — Да, хорошему работнику не жалко и заплатить!

Мне кажется, что уже в то время я составил себе некоторое представление о том, какую роль сыграет в моей карьере Герберт Гетлиф. Он обнадежил меня, как обнадеживал и других. Он обольщал меня щедрыми посулами, как обольщал и других. Он смущал меня своей необычной, нагловатой откровенностью. Выйдя из его кабинета и направляясь в комнату клерка, я уже понимал, что для человека, борющегося за место под солнцем, такой каверзный шеф — не слишком большая удача. Я бы ничуть не удивился, если бы мне уже тогда сказали, какова будет его роль в моей жизни. Но о роли Перси Холла я еще не догадывался.

Комната Перси своими размерами походила скорее на ящик, чем на кабинет, — в ней помещались лишь письменный стол и стул, Теперь я разглядел его: это был коренастый, мускулистый мужчина с крупной головой, лишенной затылка и торчавшей очень прямо из крахмального воротничка. Трудно представить себе человека, наделенного именем, столь не соответствующим наружности, однако Перси занимал такое положение, что все обычно называли его как раз по имени.

— Я хотел бы объяснить вам два-три обстоятельства, сэр, — сказал мне Перси. — Раз вы поступаете к нам, вам надо знать, что здесь кое-что зависит и от меня. Я могу устроить так, что в самом недалеком будущем вам уже поручат какое-нибудь дело. Но, — и тут Перси с нарочитым дружелюбием и добродушием улыбнулся, — но я не стану этого делать до тех пор, пока не узнаю, что вы собой представляете. У меня ведь тоже есть репутация, о которой я должен заботиться. Словом, чем скорее мы поймем друг друга, тем лучше.

И с самодовольством мастера своего дела Перси рассказал мне, каким пользуется доверием у стряпчих; как никогда не захваливает новичка, зато умеет вовремя напомнить о малейшем его успехе; как печется о стажерах, у которых есть шанс сделать карьеру, как постепенно подбрасывает им работу, однако не видит смысла сентиментальничать и давать работу тому, кто ни на что не годен.

А он толковый человек, подумал я. Он любит власть, любит свое дело и, разумеется, самого себя. Ему нравится быть черствым и жестоким, не поддаваться слишком поспешно жалости, нравится иметь репутацию человека с ясной головой. А потом ему немного обидно за свою судьбу. У него нет перспектив, открытых перед людьми, для которых он достает работу; а ведь он убежден, что большинство из них ничтожества по сравнению с ним.

— Мне хотелось бы знать, сэр, какими связями вы располагаете, — продолжал Перси. — У некоторых наших стажеров есть родные или знакомые — стряпчие. Это иной раз может оказаться очень, полезным. Просто удивительно, как сыплются тогда дела!

Перси был не из тех, от кого можно отделаться уклончивым ответом. За его витиеватыми речами скрывалась жесткая прямолинейность, и с такой же прямолинейностью следовало ему отвечать.

— У меня нет никаких связей, — сказал я.

— Жаль, — промолвил Перси.

— Я родился в бедной семье, — продолжал я. — У меня нет никаких полезных связей. Все, что у меня есть, это стажерское пособие… Вам, конечно, известно, что я получил его.