Пауза затягивалась. Все чувствовали себя неловко и старались не смотреть на Шейлу. Наконец едва слышным, глухим голосом она произнесла:

— Я пас!

Гетлиф поспешил замять неловкость.

— По-видимому, вы так поглощены заботами о нашем милом Л.С., что не представляете себе, как можно жить иначе — лучше или хуже того, что есть, не правда ли? И в горе и в радости — всегда вместе, — весело добавил он, вспомнив слова, произносимые при бракосочетании. — Кстати, я помню, как Л.С. впервые явился ко мне в контору.

Вечер был испорчен. Шейла почти не раскрывала рта до самого ухода гостей. Гетлиф, не жалея усилий, поддерживал беседу, не отставали от него и Энрикесы, но молчаливость Шейлы сковывала всех. Я со своей стороны хватался за любую тему, лишь бы не дать беседе угаснуть, даже рассказывал анекдоты. С напускной небрежностью я перечислил театры, где мы побывали с Шейлой, и пьесы, вызвавшие у нас споры, или, наоборот, единодушную оценку.

Гости ушли, как только приличия позволили это сделать. Едва за ними захлопнулась дверь, Шейла, не говоря ни слова, направилась в комнату, где стоял ее патефон.

Я выждал несколько минут и последовал за ней. Она лежала на диване напряженная, взвинченная, глядя сухими глазами прямо перед собой. Когда я вошел, она как раз меняла на патефоне пластинку. Я не стал садиться с ней рядом. Лучше было не трогать ее, когда она бывала в таком состоянии.

— Все это ерунда, — сказал я.

— Да, тебе хорошо говорить!

— Уверяю тебя, что это ерунда.

— Никчемная я: ни тебе от меня нет пользы, ни мне самой! И никогда не будет! — И она злобно добавила: — Зачем ты меня в это втянул!

Я хотел что-то ответить, но она перебила меня:

— Ты должен был оставить меня в покое! Я могу жить только одна.

Я принялся успокаивать ее, как часто делал и прежде. Пришлось снова заверять ее, что никаких особых странностей у нее нет. Ведь именно это ей и хотелось услышать от меня. Наконец я уговорил ее лечь в постель. И лег сам, но не засыпал, пока не услышал, что она ровно задышала во сне.

Спала Шейла крепче меня. Я же, не успев задремать, просыпался и смотрел, как в комнату постепенно проникает утренний свет. Теперь я отчетливо видел под одеялом контуры тела Шейлы; несмотря на усталость, я не мог избавиться от мыслей, рожденных жалостью, нежностью и горькой досадой. Неудачный обед, несомненно, повредит моей карьере, а Шейле это даже в голову не пришло. Но вот она пошевелилась во сне, и сердце у меня екнуло.

Уже совсем рассвело. А в десять часов мне надо было быть в суде.

Однажды вечером я вернулся домой измученный, раздраженный. Весь день меня преследовали мрачные мысли, навеянные слухами о Джордже Пассанте. Особенно не давала мне покоя мысль о том, что Джордж замешан вместе с Джеком Коутери в какой-то нелепой и опасной афере. Подумать только — Джордж, в денежных делах честнейший из людей! Часто все это казалось мне дурным сном. Но в тот вечер я не мог так просто отмахнуться от опасений.

Шейла поставила передо мной бокал с виски. Настроение у нее было не блестящее, но мне надо было выговориться.

— Я очень расстроен, — начал я.

— Опять я что-нибудь натворила?

— Да нет, ты ничего особенного не сделала, — нашел я в себе силы улыбнуться ей. — А вот старина Джордж меня серьезно беспокоит.

Шейла посмотрела на меня так, словно мыслью витала где-то очень далеко. Я продолжал:

— Трудно этому поверить, но, кажется, он и еще несколько человек влипли в какую-то финансовую историю. Дай бог, чтобы их не отдали под суд! Говорят, положение их чрезвычайно опасно.

— Ну и глупо с их стороны, — заметила Шейла.

Ее слова разозлили меня. Ее безразличие к моим интересам, к тому, что я перестал двигаться вперед и что перспективы, открывающиеся передо мной, уже не столь блестящи, как прежде, — все это я мог вынести и быть по-прежнему ласковым и внимательным к ней. Но сейчас — впервые после женитьбы — я вспылил.

— Неужели у тебя нет даже искры человеческих чувств? — вскричал я. — Неужели ты ни минуты не можешь подумать о других? В жизни не встречал более эгоистичной женщины!

Шейла пристально посмотрела на меня.

— Ты ведь знал об этом, когда женился на мне.

— Да, знал. К тому же мне с тех пор каждый день напоминают об этом.

— Ты сам виноват, — сказала Шейла. — Зачем было жениться на женщине, которая не любит тебя?

— Со всяким другим на моем месте происходило бы то же самое! — сказал я. — Даже если бы тебе казалось, что ты любишь его. Ты настолько эгоистична, что для кого угодно была бы камнем на шее!

— Пожалуй, ты прав, — твердо и отчетливо произнесла Шейла.

— Некоторое время она была внимательна ко мне и покладиста, даже поинтересовалась делом, которое я тогда вел. Но однажды утром, просидев в течение всего завтрака молча, она перед самым моим уходом вдруг заявила:

— Я ухожу! Возможно, навсегда. А может быть, и вернусь. В общем я сама еще не знаю, как поступлю.

Я лаконично ответил, что она всегда найдет меня здесь. Первой моей реакцией было чувство безмерного облегчения. Легкой походкой я вышел на Мекленбург-сквер. Мною владело ощущение свободы и легкая грусть, которую, однако, заглушала радость от сознания, что я снова могу направить всю свою энергию на себя самого.

Чувство облегчения долго не покидало меня. В тот день я работал не поднимая головы, весь уйдя в лежавшее передо мною дело, — уже много месяцев я так не работал. Меня немного раздражала необходимость объяснять прислуге, что Шейла поехала отдохнуть: слишком я занят, чтобы еще утруждать себя дипломатией. Зато теперь я принадлежу себе. В тот вечер я долго, не спеша обедал с одним знакомым и домой вернулся поздно. Света в окнах нашей квартиры не было. Я прошелся по всем комнатам — нигде никого. В отличном расположении духа я приготовил себе чай, наслаждаясь тем, что мне не надо никого успокаивать.

Перед сном я хорошо поработал еще часа два. Пустая кровать Шейлы напомнила мне об одиночестве — да, я был одинок, но на душе у меня было легко.

Так продолжалось несколько дней. Временами меня охватывала тоска по Шейле, но спроси меня об этом Чарльз Марч, я бы сказал, что эта тоска сродни той, что возникла у меня при прощании с морским курортом, где я перенес столько страданий, — тоска по неволе. Без Шейлы мне дышалось свободнее, но привычка — привычка терпеть, все сносить, томиться желанием, заботиться о Шейле — оказалась сильнее тяги к свободе. Я говорил себе, что своими жестокими словами я заставил Шейлу уйти. Я, видно, до сих пор не научился владеть собой. Я сказал ей самые обидные слова. Правда, у меня были на то основания, но ведь я и так уже достаточно испортил ей жизнь. Мне неприятно было думать, что она где-то бродит в одиночестве.

Во многом я тогда обманывался. Шейла была мне еще дорога, это было эгоистичное чувство, которое и заявляло сейчас о себе громче, чем нежность или угрызения совести. И тем не менее я испытывал такое облегчение, что реагировал на случившееся совсем не так, как реагировал бы несколько месяцев назад. Я упорно работал — днем в конторе, по вечерам дома. Я написал на родину письмо с просьбой сообщить, как дела у Джорджа. Я не бродил по улицам в безумной надежде увидеть среди прохожих Шейлу. Я только позвонил ее отцу, но там тоже ничего о ней на знали. До меня донесся по проводу звучный голос мистера Найта, который брюзгливо и жалобно принялся сетовать на меня и на судьбу за то, что ему в его преклонные годы и при его-то слабом здоровье приходится волноваться из-за дочери. Я расспросил его о некоторых ее знакомых и заглянул в кафе, где она любила проводить время. Но никто ее не видел.

Тогда я начал волноваться. Поскольку я вел некоторые уголовные дела, мне приходилось иметь дело с полицией, и я поведал о своих опасениях знакомому инспектору Скотланд-Ярда, который, насколько я знал, мог здраво оценить обстановку. Но полиция не располагала никакими сведениями о Шейле. Мне оставалось лишь вернуться домой и ждать.