— Я просматриваю корреспонденцию мистера Гетлифа, сэр, — невозмутимо сказал Перси.

— Так вот, до сих пор я жил на деньги, взятые в долг. Если через три года я не стану зарабатывать себе на жизнь — я погиб! Так обстоит дело!

— Жаль, — повторил Перси.

Глаза наши встретились. Лицо Перси не выражало ничего.

Некоторое время он молчал, как будто взвешивая все «за» и «против». Он не стал утешать меня. Но он читал письма Идена и, будучи человеком деловым, держал в памяти все подробности. И он напомнил мне, что среди моих знакомых все же есть стряпчий, на которого я могу рассчитывать. Я возразил, что Иден всего лишь старомодный провинциальный стряпчий.

— Это не имеет значения. Через него мистер Гетлиф получил немало кругленьких сумм в виде гонорара.

— Иден очень высокого мнения о мистере Гетлифе, — сказал я.

— Я тоже так полагаю, сэр, — согласился Перси.

Я попытался выяснить его собственное мнение о Гетлифе, но из этого ничего не получилось.

Зато он сумел кое-что выяснить у меня и теперь решил, что для первого раза достаточно. Он перевел разговор с моего будущего на золотых рыбок, сказал, что разводит их и даже получает за это премии. Затем Перси решил показать мне, где я буду весь этот год сидеть. Он привел меня в просторную комнату, размерами не уступавшую кабинету Гетлифа и расположенную по соседству с ним. В ней сидели четверо: Аллен, довольно пожилой человек, который что-то писал за конторкой с подымающейся крышкой, и трое молодых людей, один из которых читал за маленьким столиком, а двое других играли в шахматы. Перси представил им меня. Мне выделили небольшой столик возле одного из окон. Вид отсюда открывался несколько иной, чем из-кабинета Гетлифа: здесь за садом виднелось здание суда, часть окон его была освещена, хотя на дворе стоял летний день. Реки не было видно, но, когда я повернулся лицом к комнате и заговорил с Алленом и тремя молодыми людьми, до меня донеслось два пароходных гудка.

С течением времени я доскональнейшим образом изучил вид из моего окна. Я провел несколько долгих недель подле него, хотя это было не очень разумно. Все разъехались в отпуск, я же остался, несмотря на то, что пользы от моего сидения не предвиделось никакой. Гетлиф, правда, попросил написать для него несколько справок, но ведь я мог взять с собой необходимые книги и работать где угодно. Однако на душе у меня было неспокойно, когда я сидел не за рабочим столом, — так неспокойно, точно я боялся опоздать на поезд.

Это беспокойство владело мною и осенью и зимой, когда, не зная, куда себя девать, я смотрел в сад и следил за тем, как постепенно зажигаются огоньки в здании суда. Да, делать мне было нечего. И хотя Гетлиф умел заполнить чужое время, хотя я следил за каждым процессом, проходившим в Лондоне, если он не был пустой формальностью, все же выпадали дни, причем иной раз по нескольку дней подряд, когда мне оставалось лишь читать книжки, словно я по-прежнему был студентом, да смотреть в окно — правда, не на крыши домов, а на сады Темпла. Порою в первый год моего сидения в конторе Гетлифа, когда я изнывал от безделья, эта разница в пейзаже казалась мне единственной переменой, происшедшей в моей жизни.

На душе у меня было настолько неспокойно, что я не испытывал желания сойтись поближе с моими коллегами по конторе. В другое время я держался бы общительнее и мог бы кое-что выведать у них. Правда, я завязал знакомство с Солсбери, который работал в соседней комнате. Он уже три года сидел здесь и начал обрастать клиентурой. Он хвалился, что зарабатывает семьсот фунтов в год, однако я подозревал, что пятьсот фунтов — ближе к истине. Наше знакомство не повлекло за собой дружбы, мы не доверяли друг другу, ибо Солсбери был протеже Гетлифа, и я, естественно, завидовал ему, а он, со своей стороны, видел во мне конкурента. Я догадывался, что это добрый, не слишком уверенный в себе, но честолюбивый человек, который жаждет дружеского участия, но не очень верит, что может найти настоящего друга. Меня забавляла его рябоватая лисья физиономия, склоненная над столом, однако, глядя на Солсбери, я всегда думал: что-то он нашептывает обо мне Гетлифу за моей спиной?

Мы с ним часто обедали вместе, чего я никогда не делал с остальными своими коллегами. А их было трое. Аллен, типичный старый холостяк, был всегда в хорошем настроении; без всякой злобы, словно говоря о ком-то другом, он утверждал, что не обладает ни здоровьем, ни энергией, необходимыми для преуспевающего адвоката. Все свободное от работы время он проводил в клубе. За последние десять лет он просмотрел тысячи экзаменационных работ, подготовил, тома судебных отчетов, однако средний годовой доход его не превышал восьмисот или девятисот фунтов стерлингов. Дожив до сорока пяти лет, он мечтал о какой-нибудь скромной постоянной службе, любил отпускать немножко старомодные ехидные шуточки по адресу Гетлифа, и чем злее они были, тем больше он веселился, особенно когда его шутки сердили Солсбери. Кроме Аллена, в одной комнате со мной сидело двое стажеров, которые поступили в контору лишь на сессию раньше меня. Один из них, Снеддинг, отличался необычайным трудолюбием и столь очевидной тупостью, что Перси перестал обращать на него внимание в первый же месяц его стажировки. Другой, Пейджет, происходил из богатой семьи с хорошими связями; он предполагал года два посвятить изучению адвокатской практики, после чего приступить к управлению фамильными имениями. Держался он со всеми нами любезно и предупредительно, охотно играл при случае в шахматы, но за пределами конторы вращался совсем в других кругах и вежливо отклонял все приглашения, исходившие от коллег по профессии, чем особенно огорчал Солсбери, который был всего лишь сыном директора школы и жаждал приобщиться к «шикарному» обществу.

Пейджет был не глуп, но не представлял для меня угрозы. Мне повезло, говорил я себе, ибо ни один из них мне не конкурент, а следовательно, я могу рассчитывать на то, что мне перепадет больше разных мелких дел. Да, говорил я себе, мне очень повезло. Но проку от моего везения пока было мало; все откладывалось на будущее, и, теряя голову от нетерпения, я начинал опасаться, что это будущее никогда не наступит.

Никто лучше Гетлифа не умел занять своих стажеров. Так утверждал Солсбери, который был горячо предан Гетлифу и всегда старался опровергнуть сплетни, распространявшиеся о нашем патроне за обеденным столом адвокатской корпорации. И хотя меня порой раздражало каждое слово в защиту Гетлифа, я не мог не признать, что в данном случае Солсбери был прав. С тех пор как я поступил на работу в контору, Гетлиф каждый день вызывал меня, если не выступал в суде. «Ну, как дела?» — спрашивал он, и если я упоминал о каком-нибудь процессе, Гетлиф тотчас принимался с жаром обсуждать его. Он умел произносить пылкие речи с такой же легкостью, с какою выдыхал табачный дым, и заражал меня своим пылом даже в тех случаях, когда, обсуждая на ходу какую-либо из моих справок, доводил меня до белого каления своей манерой искажать чуть ли не каждую деталь. Искажения эти были, как правило, несущественны и не меняли смысла, но вызывали раздражение. Память Гетлифа не отличалась особой точностью, совсем как у легкомысленной сплетницы: юридическую сторону дела он помнил неплохо, но имена, как нарочно, всегда искажал. Поэтому-то он и перепутал в первый раз мою фамилию, да и потом часто называл меня Эллисом, особенно когда бывал чем-то раздосадован, насторожен или чувствовал себя виноватым по отношению ко мне.

Итак, я сидел в прокуренном кабинете Гетлифа и слушал, как он одно за другим разбирает дела, порою говоря малопонятными намеками, зачастую неточно воспроизводя детали. Он любил свою профессию. Любил щегольнуть своими знаниями и преподнести мне «парочку советов». Когда, не выдержав, я указывал ему на какую-нибудь неточность, он смущенно восклицал: «А вы делаете успехи! Делаете успехи!»

Вскоре в конце каждой такой беседы он стал поручать мне «составить проект».