— Как странно, — произнесла она.

Ямка ширилась, ярко светясь и создавая иллюзию солнечного диска.

— Ах, как красиво! — воскликнула Шейла.

Теперь она сидела совсем прямо. Я не сводил глаз с ее округлой груди и ничего, кроме этого, не видел.

Внезапно я схватил ее за плечи и поцеловал в губы. Она вернула мне поцелуй. Мы прильнули друг к другу, но, почувствовав, что я начинаю терять над собою власть, Шейла поспешила вырваться из моих объятий.

Отстранившись, она взглянула на меня.

— Почему ты так на меня смотришь? — воскликнула она. — Не надо.

— Я хочу, чтобы ты была моей, — сказал я.

И, силой притянув ее к себе, впился губами в ее губы. Шейла сопротивлялась. Она была девушка сильная, но я совсем обезумел от страсти.

— Я не могу! — вскричала Шейла.

Платье ее затрещало и разорвалось у шеи.

— Не могу! — повторила Шейла и разразилась слезами.

Ее рыдания отрезвили меня. Потрясенный тем, что она плачет, я выпустил ее. Она упала на коврик, лицом вниз, и долго всхлипывала, потом успокоилась.

В комнате снова воцарилась тишина. Шейла выпрямилась и посмотрела на меня. Лоб ее прорезали морщинки — она о чем-то сосредоточенно думала.

— Неужели я совсем уж ледышка? — наконец спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

— И всегда буду такая?

— Не думаю. Нет.

— А я очень этого боюсь. Ты же знаешь.

И рывком она вдруг поднялась на ноги.

— Пойдем пройдемся, — сказала она. — Мне необходимо проветриться.

Я заметил, что на улице очень холодно. Да и вообще я не хочу гулять: я утром подвернул себе ногу.

— Ну пожалуйста, пойдем, — взмолилась Шейла.

Отказать ей я не мог.

Перед уходом она попросила, чтобы я дал ей булавку заколоть разорванное платье. При этом она улыбнулась как ни в чем не бывало; так же безмятежно улыбнулась она и заметив синяк у себя на руке.

— Ну и сильные же у тебя пальцы, — сказала она.

Уже на лестнице у нас от холода перехватило дыхание. Обычно здесь сильно пахло одеколоном из парикмахерской, но сейчас, казалось, даже запахи и те замерзли. Фонари на улице искрились, как бриллианты.

Мы шли по тихим переулкам, параллельно Тотенхем-Корт-роуд. Нога у меня болела, и я не мог ступить на пятку. Шейла шла, не глядя на меня, — она смотрела куда-то вдаль, но по звуку моих шагов, гулко отдававшихся на каменных плитах тротуара, могла догадаться, что я прихрамываю.

— Прости меня, — сказала она и взяла меня под руку.

Она принялась рассказывать, то и дело прерывая себя и перескакивая с одного на другое. Моя попытка овладеть ею словно вывела ее из оцепенения. Но слишком многое еще оставалось в ее душе на замке, и особенно трудно ей было поделиться со мною тем, что она много думала о физической стороне любви, которой так боялась. Однако ужас, пережитый в моей комнате, заставлял ее говорить, заставлял приоткрыть свою жизнь в надежде, что я сумею понять ее. Сколько она, менее сведущая в этом, чем многие ее сверстницы, размышляла о том, как творится любовь! И как она этого боялась! В ее рассказе не было ничего особенно удивительного. Но для нее это была тайна, которую она с трудом приоткрывала: скажет несколько слов, помолчит, еще скажет несколько слов. То, что для любой другой женщины было естественной потребностью, отпугивало ее, отпугивало так сильно, что, размышляя об этом, она считала себя неспособной отдаться мужчине.

Рука об руку вышли мы на Трафальгарскую площадь, где было почти пусто в этот морозный вечер.

В ту пору я мало знал о той области, где начало плотское соприкасается с началом духовным. Мало знал я и о причудах плоти, о том, как они отравляют людям жизнь, тем более что кажутся нелепыми всем, кроме тех, кто от них страдает. Если бы я был постарше, возможно, я сумел бы хоть немного утешить Шейлу. Если бы я был постарше и притом не любил ее… Но все мои представления о любви, все мои стремления и желания были связаны с одной только Шейлой. Меня тянуло только к ней; правда, однажды у меня была связь с молодой замужней женщиной, но это ни на йоту не отвлекло моего воображения от девушки, шедшей сейчас рядом со мной, и ни в коей мере не ослабило желания обладать ею, ибо только она вызывала во мне это чувство, эротическое и нежное, игривое и страстное. Я хотел, чтобы ночью именно она была подле меня. А потому не мне надо было слушать ее признания. Если бы я был раза в два старше и не любил ее, я мог бы рассказать ей о том, что и другие переживали нечто подобное. Я мог бы тогда говорить прямолинейнее и быть нежнее. На худой конец, я мог бы рассказать ей, как удивительно порою сходятся люди и каким прочным звеном между ними неожиданно становится плоть. Но мне исполнилось всего лишь двадцать два года, я безумно любил Шейлу, а она отвергала меня, и я сгорал от страсти.

Мы подошли к Уайтхоллу. Шейла снова умолкла; я, прихрамывая, шел рядом с ней. Как ни странно, но она вроде бы успокоилась. Меня удивляло, что после случившегося она продолжает держать меня за руку. И мы почему-то по-прежнему вместе, и она не собирается расставаться со мной. Мы постояли на Вестминстерском мосту, глядя на реку, катившую свои черные, в маслянистых пятнах, воды; у набережных колыхались при свете фонарей серебристые разломанные льдинки.

— Нет, не хочу прыгать в воду — слишком холодно, — промолвила Шейла и рассмеялась.

Загудел Биг-Бен[7] — пробило двенадцать.

— Как нога? — спросила Шейла. — Выдержит обратную дорогу?

Я еле ступал на больную ногу, но готов был гулять с Шейлой хоть всю ночь. Шейла покачала головой.

— Ни в коем случае! Я возьму такси.

Мы вернулись ко мне. Огонь в камине почти совсем погас. Шейла снова разожгла его, вскипятила чай. Я лежал на диване, а она сидела на коврике — все было так же, как и два часа тому назад, только теперь в наших отношениях царил мир.

В начале лета 1929 года на мою долю выпала первая крупная удача. Этому способствовал Чарльз Марч. Для себя он никогда не сделал бы того, что сделал для меня, — не позволила бы гордость. Он отличался необычайно болезненным самолюбием, но ради меня пренебрег им. Он не давал покоя своим знакомым, ходатайствуя за меня. И вот я получил приглашение на один прием, где меня тщательно прощупали люди, желавшие сделать приятное племяннику сэра Филиппа Марча. Затем меня пригласили на обед, где я познакомился с одним евреем по фамилии Энрикес, виднейшей фигурой среди стряпчих. Рядом со мной, на правах импресарио, сидел Чарльз, он очень волновался, желая, чтобы я показал себя с наиболее выгодной стороны. Случилось так, что я держался менее принужденно, чем он. Все эти Харты и Энрикесы были проницательными, осмотрительными дельцами, но не успела начаться наша беседа, как я почувствовал себя с ними легко и свободно, точно с Иденом. Положение складывалось благоприятно для меня; они хотели оказать услугу Чарльзу, и моя задача состояла лишь в том, чтобы не спасовать при проверке.

Первое дело пришло в июне. Папка с ним лежала у меня на столе, в тени. За окном в лучах солнца сверкала зелень сада; снизу доносилось жужжание косилки, подстригавшей газоны. Я был так счастлив, что секунду сидел неподвижно, не притрагиваясь к папке. Потом она показалась мне вдруг самой обыкновенной и ничем не примечательной — обычная работа, только и всего. Дело прислал Энрикес с пометкой: «20-J-1». Это был иск о привлечении к ответственности за клевету, предъявленный неким Чэпменом. Ничего сложного в нем не было — это бросалось в глаза даже при беглом знакомстве с материалами, и выиграть процесс не представляло труда.

Но времени для подготовки у меня было мало. Через три дня начиналось судебное разбирательство. Перси объяснил, что адвокат, первоначально взявшийся за это дело, неожиданно заболел, и тогда Энрикес вспомнил обо мне. Таким путем он мог выйти из затруднения и вместе с тем оказать мне дружескую услугу. Срок был, правда, короткий, но я мог эти три дня ничем не заниматься, кроме иска Чэпмена.