Хардин берет меня пальцами за подбородок и приподнимает мою голову.

– Эй, – говорит он. Я не отстраняюсь, но рада, когда он убирает руку. – Не стыдись своих чувств. Он действительно покончил с собой, и это только его вина, ничья больше. Я видел, как ты радовалась, когда он вернулся в твою жизнь, и он самый настоящий идиот, если пожертвовал этим ради дозы. – Хардин говорит резко, но именно эти слова мне сейчас и нужно услышать.

Он тихо усмехается.

– Не мне об этом говорить, да? – Закрыв глаза, он медленно качает головой.

Я торопливо увожу разговор от наших отношений.

– Меня терзает чувство вины за такие мысли. Не хочется проявлять черствость.

– К черту, – взмахивает Хардин рукой в гипсе. – Ты можешь чувствовать себя так, как хочешь, и никто не посмеет ни словом возразить.

– Хорошо бы все так думали, – вздыхаю я.

Конечно, было не слишком разумно довериться Хардину, нужно действовать осторожно, но он единственный, кто меня по-настоящему понимает.

– Тесса, я не шучу. Какая разница, что думают эти чванливые придурки. Не чувствуй себя виноватой за свои мысли из-за их мнения.

Если бы все было так просто. Я была бы не прочь больше походить на Хардина и не переживать из-за чувств, которые испытывают другие, и из-за того, что они обо мне думают, но не получается. Я из другого теста. Я искренне сочувствую окружающим, даже когда не следует, и мне хотелось бы думать, что в будущем эта черта моего характера перестанет быть моим слабым местом. В проявлении заботы нет ничего плохого, но это слишком часто причиняет мне боль.

За несколько коротких минут, пока я стою в теплице с Хардином, от моей злости не остается и следа. Не могу точно определить, что пришло ей на смену, но я больше не ощущаю пламенеющей ярости, только тлеющую боль, которая явно пройдет не скоро.

– Тереза! – раздается во дворе голос матери, и мы с Хардином вздрагиваем от неожиданности.

– Мне несложно послать их всех куда подальше, в том числе и ее. Ты ведь это знаешь? – Его глаза находят мои, и я киваю. Он не колеблясь сделает это по первому моему слову, и у меня мелькает желание спустить его с поводка на толпу болтливых женщин, которым здесь вовсе не место.

– Знаю, – киваю я снова. – Прости, что вывалила на тебя все это. Я просто…

Сетчатая дверь открывается, и в теплицу заходит мать.

– Тереза, пожалуйста, иди в дом, – говорит она приказным тоном. Она изо всех сил пытается скрыть, что сердится на меня, но ее попытки тщетны.

Переведя взгляд с разъяренной матери на меня, Хардин делает шаг к выходу:

– Я все равно уже ухожу.

В памяти всплывает момент, как несколько месяцев назад мать обнаружила его в моей комнате в общежитии. Она ужасно разозлилась, а Хардин выглядел абсолютно раздавленным, когда я ушла с ней и Ноем. Те дни кажутся такими далекими, все было так просто. Я и понятия не имела, что нас ждет впереди, никто из нас не знал.

– Что ты вообще там делала? – спрашивает она, пока я, пройдя через двор, поднимаюсь следом за ней на крыльцо.

Ее это не касается. Она не поймет мои эгоистичные чувства, а я никогда не буду доверять ей настолько, чтобы открыться. Она не поймет, почему я разговаривала с Хардином после того, как избегала его целых три дня. Она не поймет ничего из того, что я могла бы ей рассказать, потому что не понимает меня в принципе.

Поэтому вместо того, чтобы ответить на вопрос, я храню молчание и жалею, что не спросила Хардина, почему он сам прятался в теплице.

– Хардин, пожалуйста, мне нужно собраться, – ныла Тесса, уткнувшись мне в грудь. Ее обнаженное тело распласталось поверх моего, привлекая внимание каждой клеточки моего мозга.

– Неубедительно, девушка. Если бы ты действительно хотела уйти, тебя бы уже не было в кровати. – Я прижался губами к ее уху, и она начала ерзать. – И уж точно ты не терлась бы сейчас о мой член.

Хихикнув, она пошевелилась, намеренно прикоснувшись к возбужденной плоти.

– Раз ты так себя ведешь, – застонал я, обхватив ее аппетитные ягодицы, – теперь ты точно не успеешь на занятия.

Мои пальцы переместились вперед и скользнули внутрь ее тела. Тесса ахнула.

Черт, вокруг пальцев она всегда казалась даже более упругой и теплой, чем вокруг члена.

Не говоря ни слова, она перекатилась на бок и, обвив меня рукой, стала медленно двигать бедрами. Ее палец прошелся по уже выступившей влаге, и она начала умолять о большем, вызвав у меня самодовольную ухмылку.

– Чего ты хочешь? – дразнил я, надеясь, что она подыграет. Я по-любому знал, что будет дальше, но мне просто нравилось слушать ее мольбы.

Желания становились более реальными, более вещественными, когда она произносила их вслух. Ее призывы и стоны были для меня не просто средством удовлетворения или выражением страсти. Слова выражали доверие, движения тела воплощали преданность, обещания любви наполняли меня – мои тело и душу.

Я полностью растворялся в ней, принадлежал ей весь без остатка, каждый раз, когда мы занимались любовью, даже если не был честен. Тот раз не был исключением.

Я заставлял ее произносить слова, которые хотел услышать. Слова, которые были мне так необходимы.

– Скажи мне, Тесса.

– Всего… всего тебя, – простонала она, целуя мою грудь.

Я приподнял ее бедро и перекинул через себя. Так будет немного сложнее, но гораздо глубже, и я смогу с легкостью наблюдать за ней. Наблюдать за тем, что позволено только мне: как ее рот приоткрывается, когда она кончает, как она выкрикивает мое имя.

«Я и так весь твой», – следовало сказать мне тогда.

Вместо этого я потянулся к тумбочке за презервативом и, надев его, прижался между ее ног. От ее удовлетворенного стона я чуть не взорвался в тот же миг, но сдержался, и мы достигли пика наслаждения вместе. Она шептала, как сильно любит меня и какое наслаждение я ей доставляю. Мне нужно было сказать, что я чувствую то же самое, даже больше, чем она может себе представить, но я только стонал ее имя, пока опустошал себя в презерватив.

Столько всего, что я должен был ей сказать, мог сказать и, черт возьми, сказал бы, если бы знал, что мои дни в раю сочтены.

Знай я, что окажусь изгнан так скоро, я боготворил бы ее, как она того и заслуживает.

– Ты уверен, что не хочешь остаться еще на одну ночь? Я слышал, как Тесса говорила Кэрол, что задержится еще на день, – говорит Ной, в своей обычной раздражающей манере прерывая мои размышления и возвращая в реальность. С минуту он пялится на меня, как мистер Роджерс[5], затем спрашивает: – Ты в норме?

– Ага.

Нужно рассказать ему об этом горько-сладком воспоминании: содрогающаяся в экстазе Тесса царапает мне спину. Но тут я понимаю, что не хочу, чтобы этот образ был у него в голове.

Он поднимает светлую бровь:

– И?..

– Я уезжаю. Нужно дать ей немного личного пространства.

Я поражаюсь, как вообще умудрился оказаться в такой ситуации. Потому что я тупой идиот, вот как. Моя глупость ни с чем не сравнима, разве что с поступками моих отцов, да, впрочем, и матери тоже. Наверное, это наследственное. Видимо, именно этой троице я обязан своей тягой к саморазрушению и уничтожению того единственно хорошего, что было у меня в жизни.

Я мог бы винить их.

Мог бы, но, перекладывая вину на других, добился немногого. Вероятно, пришло время вести себя по-другому.

– Личное пространство? А ты знаешь, что это такое? – пытается шутить Ной. Должно быть, он заметил, как сердито заблестели мои глаза, потому что тут же добавляет: – Если тебе что-нибудь понадобится – не знаю, что именно, но, в общем, что угодно, – просто позвони мне. – Судя по тому, как он мечется взглядом по огромной гостиной родительского дома, ему неловко, и я, избегая смотреть на парня, разглядываю стену за его спиной.

Завершив нескладный обмен любезностями с Ноем и заработав несколько нервных взглядов от миссис Портер, я забираю свою маленькую сумку и выхожу наружу. У меня с собой почти ничего нет, только эта маленькая сумка со стопкой грязной одежды и зарядное устройство от мобильного. Уже выйдя из дома под моросящий дождь, я, к своему великому раздражению, вспоминаю, где моя машина. Черт.