— Она, вишь, как-то обмолвилась, будто ничего доброго для нас в скором росте нету. Будто поспешаем мы расти в ущерб же себе самим. Но, я тогда ее слова пропустил мимо ушей. А вот уже у сакха вдруг припомнил. Так и этак судил, и принял для себя: дать телу расти своим чередом. Крепить, понятно, его повсеместно, но наперед времени не лезть. Пусть все идет, как ему положено. Жива, думаю, нынче не старше меня выглядит?

— Да. Она тож на рост не налегает.

— А как родичи наши небесные? — вдруг искренно загорелся любопытством Перунка.

— Благополучны, — обрадовала Мара. — Леля, что у Баиры народилась, изрядная подмога для Живы. От хвороб людей избавляет. Бабы, так те и вовсе души в ней чают. При ней-то почти и позабыли, как от родов помирали. Народ, как мы и задумывали, растет помаленьку. Думаю, до нужных для переселения пределов вырастет быстрей, чем мы загадывали. Жива со мной согласна. Леля же, как и она, целиком занята своими делами. Ей шибко любопытны и сами люди, и мир этот. Душу-то, вишь, не переделать, в каком бы теле не сидел. Я рада, что мне не пришлось их памяти лишать, а с ней и любимого заделья.

— А твоя Сида, чую, таких же радостей тебе не доставила? — усмехнулся Перунка.

— Так мы изначально ведали, что беспуту нашли, — пожала плечами Мара. — Многого-то от нее и не ожидали. Хотя с мальчишками малыми она возится с пользой. Заранее воинов из них растит. Тоже дело хорошее. Да, как и сговорились, провожает души за кромку, — едва приметно скривилась она. — Уж больно ты удачную ипостась ей нашел. Для людей то крайне важно. А по сути пользы с нее не больно много. Впрочем, и вреда. Народ-то ее здорово привечает, хоть тишком и полагает бестолковушкой. А прозываться наша Сида стала Жалеюшкой-Желей. Чего скалишься? Тебя-то иль меня столь ласково не обзовут. Как видишь, к месту пришелся наш летун бескрылый. А вот другого я пока еще в мир не выпускала. Только нынче и решилась.

— Погоди-ка, — Перунка без стеснения полез ей рукой за пазуху, пошуровал там и подивился на собственную бестолковость: — И как это я сразу-то не приметил? Не разглядел под распоясанной паркой, как ты животом-то набухла. То-то Ирбис весь светится. А чего ж так затянули-то? Целых пять лет не чесались.

— Ну, первые-то два лета по возвращении недосуг было. Оно, вишь, свести наших-то с пришлыми трудненько оказалось. Куда, как тяжелее, чем притащить тех от сакха. Все ж таки не любят люди пришлых со стороны преизрядно. Все нутро у них против чужаков восстает. Пять лет пролетело, а они лишь теперь пообвыклись. Друг к дружке попритерлись. Но душою все еще делятся на своих и чужих. Жива была права: лишь внуки их позабывать станут, кто из них есть кто. Намаялась я с ними так, что не раз и пожалела, что ввязалась. Не виси над славнами черной тучей кровосмешение, так сроду бы на себя столь трудов не понавешала.

— Ты давай ближе к дитю, — напомнил Перунка, не желая выслушивать ее нудные жалобные сказы о том, как тут без него народ бедовал. — О прочем я еще от прочих понаслушаюсь. Тоже вот еще докука впереди ожидает, чтоб ей треснуть! Так чего после-то, спустя пару лет не выпустила летуна в мир?

— Чего дурака-то корчишь? Прям-таки, вовсе не понимаешь! — чуток вскипела Мара, но попридержала себя, дабы не разругаться с тем, по кому вполне даже чувствительно соскучилась: — Я ж, коли помнишь, память-то его хворую вычистила до самого донышка. Нет, было б тогда времени поболе, я бы еще повозилась. Покумекала бы, как ему его самого сохранить. Пусть не целиком, так хоть бы что-то. Да, чего теперь-то гадать? Так и вышло, что поначалу, как вернулись, я о нем таком пустом и вовсе запамятовала. Говорю ж: недосуг было. Три лета назад Жива принялась меня понукать, мол, пора бы душеньку живую пробудить. Дескать, учить пора: вернуть ему его прошлое, сколь возможно, да одарить будущим.

Мара приподнялась, бросила под себя Перункин сокуй и разлеглась, давая покой усталой спине. Еще чуток помолчала, пялясь на реку, а после продолжила:

— Прошлое ему вернуть с грехом пополам, но вышло. Как-никак, о вашем прошлом житье тут до меня и Жива, и Леля, и Сида многое помнят. А Сида, к тому ж, чуток помнит, как они вместе летать учились. Вот так и наскребли пустоголовому найденышу на новую жизнь. Совсем-то без памяти никому не прожить — свихнется со временем. Словом, два лета на то и ушло. Понятно, наравне с этим и новую жизнь он познавал почти с первого дня, как я его к жизни вернула. Ох, и замучил же он меня, — досадливо поморщилась Мара, и едва вновь не вспыхнула, узрев насмешливую ухмылку Перунки: — Ты мне тут давай еще, покривляйся! Давно тебя не учили почитать старших — избаловался вконец. Я тебе не Драговит с прочими дядьями, что зализали тебя со всех сторон! Поучу, как надо — гляди, допросишься.

— Ты что, стареешь, что ль? — нарочито удивился Перун. — Брюзжать вон наладилась по старушечьи. Да еще так ловко, будто всю жизнь тому училась. А еще примерялась: выйдет нам сотни по три лет прожить, иль кишка тонка?

— Выйдет, — тотчас успокоилась Мара и даже оживилась: — Жива-то без тебя докопалась: выйдет нам и три сотни лет и даже четыре прожить. Леля ей здорово в том помогла. А мне они и вовсе пять сотен напророчили, коли по уму жить стану. Вот только тревожатся девки.

— Из-за тебя? — мигом сообразил Перун, придвигаясь ближе. — Дескать, без тебя в новое тело перебраться не смогут? А срок уж точно предсказан? И для меня?

— А вот у самой Живы и узнаешь, — окоротила его Мара.

И вовсе не желая его помучить, оттягивала она столь важный разговор. Просто не считала сей вопрос уж решеным раз и навсегда. А уж на собственный умок в его разрешении сроду не надеялась — не тому учена была. Перунка, как обычно, забравшись ей в душу, верно понял ее осторожность и вернулся к новому родичу из пределов, якобы, Прави:

— А новой дочурке ты имечко уж выдумала?

— Именований-то тьма тьмущая, — выжидательно уставилась на него Мара.

Вот уж чего ей никак покуда не удавалось, так это пристроить ожившего летуна к божьему промыслу, в коем с него многого не спросится. А, значит, и вреда он не принесет ни себе, ни людям. Перунка задумался. Мара чуяла, что бродят у него в башке кое-какие мыслишки, но лезть туда не торопилась. Ждала, что он сам все осмыслит, да и обскажет решенное.

— Ну, словом, есть тут одно заделье для твоей дочки, — наконец, выдал бог-громовержец. — Ты, небось, внимания не обращала, а я не раз слыхал от матушки, как она призывала сонь. Это, когда я засыпать не желал, а она серчала за то. Дескать, прилетят ко мне эти самые сони, что есть духи прабабок, кои сон навевают мелюзге неугомонной. Вот и давай слепим из нашего летуна богиню сна. И обзовем так же: Соней. А что? Так-то все образуется, как ты и желаешь: не вреда от него не будет, не иной какой докуки. Чай, усыпить-то он сможет — на то дело нехитрое и его силушки достанет. А людям польза — бессонные-то ночи их шибко мучают. Для иных вон добротно поспать важней, нежели брюхо набить.

— Ловок ты богов лепить из ничего, — благодарно провела рукой по белой макушке Мара. — Да и в любом ином деле помощник надежный. Вот тебе и ответ на тревоги Живы. С такими подручными, как вы, вовек расстаться не пожелаешь. Тут уж из шкуры вылезешь, а поберечь вас исстараешься… Принесла нелегкая, — пробурчала она, почуяв приближение нечаянных нарушителей их уединения.

— Ты ровно и не соскучилась по братьям, — слегка укорил ее Перунка.

— Отчего же? Соскучилась, — отмахнулась Мара. — Да нам-то с тобой о деле нужно, а им просто потискать меня. Все одно, о свершениях своих походных они долго еще разливаться станут пред мужами смысленными. Вот тогда и я наслушаюсь. И вернувшихся, и тех, что ожидали их, дома сидючи — всех разом.

— Вы чего это тут затаились?! — весело проорал Парвит еще за пару десятков шагов.

— А он все не меняется, — заметила Мара враз потеплевшим голосом. — Как там у них с Янжи? Сладилось?

— А чего им не ладить? — лениво потянулся Перунка. — Жена она ему, почитай, уж четыре лета. Деток им заводить я не давал — меня Жива научила, как до этого не допускать. К чему такая докука в дальней дороге? А любились они от души. Нынче Янжи дитя под сердцем носит — не для чего боле тянуть, коли уж почти дома.