…В Сочи прилетели, когда солнце почти вознеслось к зениту. Ночью, видимо, прошел дождь и потому в воздухе царило какое-то парное движение. Нега и ароматы субтропиков радовали душу. В глаза бросились обнаженные стволы платанов, стройные свечки кипарисов.

В аэропорту их ждал президентский выезд: пять бронированных машин с усиленной охраной и два микроавтобуса. Уже в самолете Щербаков ознакомил его с оперативной информацией, относящейся к перемещениям на территории Краснодарского края боевиков.

У ворот президентской резиденции Бочаров ручей, как всегда, дежурили корреспонденты. В основном это были телевизионщики и фотокорреспонденты, которые при приближении кортежа, оживились и стали суетливо готовить аппаратуру. Однако их не удостоили вниманием. Машины, не снижая скорости, промчались в створ металлических ворот, которые тут же снова сомкнулись, отгородив журналистскую братию от президентских пределов.

В спортзале, подальше от лишних глаз, группа стала распаковывать то, что привезла с собой из Москвы. Шторм обещал бойцам море и он сдержал слово: после обеда они переоделись в спортивные костюмы и через подземный ход, вышли на загороженную территорию президентского пляжа. На море был штиль, сонное состояние, когда и вода, и камни, и само солнце являют собой притихших, затаившихся существ.

Нетерпеливее всех оказался дагестанец Изербеков. Как только он снял костюм, не медля ни секунды, бегом направился в сторону моря. Упал в воду и поплыл. За ним в воду вошел морпех Калинка. Входил осторожно, пробуя руками воду и, хотя вода была теплая, тело покрылось мурашками…

Воропаев наоборот, не спеша разделся и, оставшись в трусах, присел на горячий лежак и закурил. Он смотрел на зеленое море, уходящее своими блестками к горизонту, и тихонько про себя удивлялся земной красоте. Он никогда не был на юге и субтропическая роскошь буквально подавляла его сознание.

К нему подошел Виктор Шторм. Тоже присел на лежак. О Воропаеве он знал от своего отца. Испытывал к парню двойственное чувство.

— Чего, Алик, не купаешься? — спросил он, хотя понимал неуместность вопроса. — Вода здесь как парное молоко. — У Шторма офицерский загар — все тело, кроме кистей рук, лица и шеи, было нетронуто солнечными лучами.

— Все равно надо немного погреться… Я думал, что это море действительно черное, а оно зеленое, — Воропаев нагнулся и вдавил в окатыш недокуренную сигарету. Глянул на Шторма. — Слышь, парень, у меня к тебе просьба…

— Слушаю, — молодой Шторм был весь внимание. Понимал, что разговор предстоит серьезный.

Однако не просто Воропаевым выговаривались слова:

— Ты, конечно, обо мне в курсе…

— В самых общих чертах…

— Тогда много рассусоливать не буду… Одна к тебе просьба… если серьезно ранят или что-то в этом роде, прошу пристрелить. Мне к чеченцам возвращаться нельзя… Замучат, а это они умеют делать превосходно…

— Пуля может достать любого из нас… — Шторм взглядом указал на бойцов вошедших в воду. — Никому из нас нельзя попадаться и никто им в руки не попадет. Это я могу тебе гарантировать.

— Этого гарантировать никто не может, — Воропаев поднялся с лежака и, прихрамывая, тоже направился к воде.

Шторм смотрел на его мускулистую незагорелую спину, съехавшие на бок трусы, длинные волосатые ноги, одна из ступней которых не досчитывалась двух пальцев, и думал — сколько же этому человеку пришлось пройти кругов ада, какие муки принять на душу, чтобы не потеряться в человеческих дебрях. И он крикнул Воропаеву вдогонку:

— Алик, а в Крыму море еще зеленее. Вернемся — махнем в Ялту…

Воропаев поднял руку — мол, слышу и согласен — и прыгнул в воду вниз головой. Но сделал это неудачно, плюхнулся на живот и, загребая воду широкими взмахами, поплыл от берега…

Подошли еще двое: капитан Айвар Гулбе и Бардин, у которого покатые мускулистые плечи, на правом — синяя лепешка — в командировке ему приходилось много стрелять из автомата. Ноги с большими ступнями, неухоженные, разбитые в долгих блужданиях среди скал и урочищ, и такие же незагорелые, как и у Виктора Шторма. Гулбе наоборот, покрыт ровным южным загаром, который он «подцепил» в Абхазии, где выполнял одно деликатное спецзадание, и где в связи с этим заданием приходилось часами бывать на пляже.

Гулбе что-то рассказывал Бардину о Фабрициусе, он дважды упомянул его имя и вскоре Шторм понял, о чем идет речь. Он эту историю тоже знал. Где-то в Сочи стоит памятник первому в СССР полному кавалеру ордена Красного Знамени латышу Яну Фабрициусу. В 1929 году этот герой гражданской войны прилетел на отдых в Сочи, но при приводнении самолет потерпел аварию. Ирония судьбы или ее трагическая гримаса? Спасая людей, командарм не успел спасти себя…

— Почему, Айвар, в революцию так много латышей было за советскую власть? — спросил Бардин. — Возможно, если бы не ваши стрелки, вся история могла бы пойти по другому… Латыши были о-го-го… Волкодавы! Только так давили эсеровские мятежи, и вообще… считались железными рыцарями революции…

Гулбе, подняв на плечо большой камень, который он собрался использовать вместо штанги, задумался. Тень от его статной фигуры застыла на гальке — эдакий изломанный контур, который весь был во власти солнечных лучей.

— Не знаю точного ответа… Но, возможно, идея о равенстве пришлась латышам по душе. Мы были очень бедной нацией, а потому романтической. Верили в доброго дядю и светлую идею.

Шторму стало интересно и он спросил:

— А сейчас? Говорят, в Латвии жуткая русофобия… Чуть ли не в открытую проповедуется национализм… Даже есть улица имени Джохара Дудаева…

— К сожалению, такая улица действительно есть… И мне, хотя я в Риге не живу, стыдно за это… А в общем не все так страшно, перемелется, мука будет…

Гулбе сбросил с плеча камень на землю и побежал к морю.

— Виктор, перестань доставать парня, — сказал Бардин и тоже пошел в воду.

— Да я так… Все же интересно узнать мнение из первых рук…

Когда они все вышли из воды, собрались кружком и исполнили ритуальный танец. Встав в кольцо и положив на плечи друг другу руки, они по часовой стрелке мелкими, приплясывающими шажками стали делать круговое движение, при этом, как молитву, произносить слова своей песни: