Глядя в чуть ссутулившуюся спину Рысака, ему подумалось, что когда приедет комиссия им будет, о чем потолковать с Коломийцем. До появления начальства, продолжал заполнять никому не нужные бумаги.

Пока Рысак неторопясь двигался в штрафной изолятор, по дороге ему передали и теплые вещички, и продукты с сигаретами. Там же находилось и "малява" — письмо на папиросной бумаге, за подписью Байкала, смотрящего их региона.

В полученной записке ему передавался привет с пожеланиями держаться и уверениями в том, что воры знают о его непричастности к убийству. В весточке с воли была очень интересная приписка. Там говорилось, что из-за плохого климата тех мест, в которых он оказался, братва частенько подумывает и в скором времени окончательно примет решение о перемене его места жительства и даже климата. Намек достаточно прозрачный.

И уже совсем не понятно. В конце письма имелась настоятельная просьба поберечь себя, так как с воли ему грозит опасность. Почему с воли? И какая опасность? Уточнений не было. Однако можно было только удивляться оперативности и быстроте лагерного телеграфа. Где надо было находиться отправителю письма, чтобы оно так быстро попало Рысаку в руки?

Сидя на голых нарах, он задумался о бренности человеческого существования в целом и воровского в частности. Вполне возможно, что слов он таких не знал. Тем не менее, общий смысл мыслительных процессов заключался именно в этом.

До момента его коронации он особо дорогу никому не переходил, разве что маруху в каком-нибудь притоне с таким же, как и сам пьяным и горячим — не поделит и для понтов схватиться за рукоятку пистолета или ножа. А тут разом столько навалило. Вроде бы интересы схлестнулись и пересеклись только с одним человеком, а какой резонанс? Как стало аукаться из всех углов и щелей?

К чему готовиться? Как поступать?

С братвой обсуждать проблемы было нельзя. Так как говорить о верности воровским идеям это одно, а делить деньги и власть — это другое. И кто поручиться за то, что они, то есть отбывающие наказание на этой зоне не были повязаны в меркантильных интересах с Данилой. Думать иначе, это заниматься обманом в стиле необразованных лекторов приснопамятной эпохи.

Мысли мыслями, а обустраиваться на десять суток было необходимо уже сейчас. Штрафной изолятор это особое место на любой зоне и оно мало напоминает санаторий или лечебное заведение с усиленным питанием и длинноногими медсестрами.

Постельные принадлежности не положены. Из еды штрафнику выделялось, литр кипятка и полкилограмма хлеба черного, черствого. Со всем этим, как хочешь, так и управляйся. Хочешь сразу ешь, хочешь, растягивай на сутки. Но это ерунда, те же дежурные по штрафному изолятору за хорошие деньги достанут и принесут все необходимое. Курево уже передали. Бацилла в виде хорошего куска сала к хлебу — имелась. Жить можно.

Не все оказалось так плохо. За время многочисленных отсидок, скитаний по зонам, пересылкам и лагерям он не приобрел такую плохую привычку, как самокопания в себе и подготовки к завтрашним неприятностям. Так жить гораздо проще. "Одному на льдине" иногда побыть необходимо, но оставаться там навсегда… Опасно для психики.

Укрывшись бушлатом и подложив руку под голову, он завалился на голые доски добирать сна. Пожелаем ему приятных сновидений.

Состав прибывшей к вечеру комиссии, сильно озадачил и удивил, оставленного на хозяйстве капитана Краймондовича.

Кроме начальника управления внутренних дел генерала Стырина, прибыло еще несколько человек. С ними генерал разговаривал без своего обычного милицейского хамства, уважительно и подобострастно. Они в свою очередь, совершенно не стесняясь того, что вокруг много генеральской дворни и челяди беседовали с ним достаточно бесцеремонно порой, даже грубо.

С одной стороны — явно прослеживалось нарушение служебных субординаций, а с другой — приятно было слышать и своими глазами видеть унижение воинствующего хама. Такое для нашего человека всегда праздник.

Также прибыла и оперативная группа с представителями прокуратуры. Но эти ехали в отдельной от генерала машине и поэтому были более-менее трезвыми. По приезде они сразу направились осматривать место преступления и проводить свои следственные действия. Однако начали не с того места, где в неудобной позе загорюнившись лежал труп, а почему-то с его койко-места. Обыск, выемку провели и только после этого, добро пожаловать в засраный сортир к трупу.

Позже, гораздо позже забавно было наблюдать, как представители этой гордой по разным книжкам да кинофильмам воспетой следственной профессии, высунув от старательности языки, ползали на карачках в загаженном, зековском сортире. Они там развлекались тем, что снимали следы и заливали раствором из гипсовой смеси в большой куче дерьма отпечаток чьего-то увесистого, явно не Золушкиного башмачка.

Правда, до того, как следователи добрались до настоящего дела, т. е. до места, где находился убиенный, туда заходили на экскурсию приехавшие с генералом непонятного сословия люди. Сам генерал, когда ему доложили, что пост охраняет труп и место преступления, загрохотал своей проспиртованной глоткой, весь текст приводить не стоит, но содержание сводилось к следующему:

— Что вы тут херней маетесь, дерьмо бы лучше убрали.

Он был очень деловит и строг. Было видно, что ни запахи, ни сама атмосфера не создавали ему неудобств. Рокочущая дикция и нервная экспрессия были на высоте…

— Никак нет… — Рявкнул, как две капли похожий на него, плюгавый и проспиртованный старший по караулу прапорщик Резун, однофамилец известного предателя-литератора. Поедая глазами начальство, тот указал генералу на отпечаток ноги в дерьме.

— Мы, следы охраняем… Потому, что куда зека не целуй, все равно получается жопа… Он придет и следы уничтожит…

Закончить Резуну скверно заученные, но, как ему казалось солидные и умные фразы, генерал не дал, грубо перебив его:

— Ну, ты, залупа в фуражке, не видишь, кто перед тобой стоит? Глохни падаль… Я еще потом посмотрю, чем тебя за службу наградить.

Обернувшись и заискивающе улыбаясь, попытался найти у своих спутников одобрение сказанному.

Те, отреагировали на шумный голос генерала ленивым кивком.

Один из них, дабы показать, что самым внимательным образом слушает и вникает в служебное рвение старого служаки, даже понимающее высморкался. Когда он пальцем прочищал ноздри, на запястье можно было прочитать идеологически выдержанную наколку "Я пакибаю иза бап. 1989".

Глазастому вертухаю Резуну такая откровенная поэзия понравилась. Однако он, как культурный человек вида не подал. Собственно, чему здесь удивляться? Практически у всех охраняемых им заключенных были подобные или очень похожие трогательные надписи.

По поводу дерьма, в до сих пор не убранном нужнике Резун с радостью и откровенно доложил начальству, что все это… есть, ни как нет… доказательства совершенного убийства. Трогать, которые, из-за приказа Краймондовича, до приезда начальства, не сметь и дышать на собранные в одном месте улики, было запрещено. Их необходимо было сохранить…

То да се…

До… Ре… Ми… Фа… Соль…

Генерал, присел на корточки, и с видом знатока стал пристально всматриваться в говно. Что он хотел там увидеть или постичь, издали было не разобрать. Потом, явно выбившись из сил, он устал изводить себя непродуктивным разглядыванием следа в неприятно пахнущей куче.

Изучающе посмотрел на свою ногу в итальянской, ручной работы и выделки, обувке. Ни к кому не обращаясь, находясь в тягостном раздумье и сомнении произнес:

— А ведь… Ну, бля, буду… Мой размерчик… Как есть, мой… Сорок пятый — папой клянусь… Батьку моего второй раз точно в таких сандаликах хоронили.