Клацнув углами, сундук встал на каминный под. Цепь ослабла, её кончик с двойным крюком свернулся с ручки набок и лёг на крышку сундука. Я кивнул Бэнсону. Он подошёл, отсоединил ручку от крюка, потянул. Сундук скрипнул, разворачиваясь, две его задние ножки оторвались было от пода, но снова, перетянув усилие Бэнсона, встали и клацнули о камень. Бэнсон удивлённо повёл шеей, занёс одну ногу в камин и, натужно задавив выдох, вытащил сундук из округлой каменной пасти. Опустив его возле стола, Носорог неслышно откочевал к двери.

– Содержимое – на стол, – без тени интереса в голосе сказал я и снова уставился на ногти.

Сэр Коривль щёлкнул ключиком, запыхтел, и я, вдруг утратив волю, притянулся взором к растущей на столе горе сокровищ. Уже были сдвинуты пресс-папье, переместились на пол чернильные приборы, бронзовая конторка перекочевала на стул, а гора всё росла, накрывая собой суконную зелень стола. Кошели, кисеты, кожаные мешочки с монетами, золотые и серебряные безделушки, табакерки – с камнями в крышечках и без них, перстни, кольца, медальоны, длинные, запечатанные с торцов сургучом бумажные колбаски, ровные поперечные полоски на которых указывали, что внутри завёрнуты столбики монет. Наконец – два ларца. Сэр Коривль как будто забылся. Он торжественно открыл ларцы и стал бережно выкладывать на стол коллекцию карманных часов – изумительной красоты, и изящества, и блеска. Каждый экземпляр был, как это принято сейчас называть, “брегюэтом”, по имени мастера-француза, придумавшего бой часовых мелодий. Сэр Коривль не ленился отщёлкнуть крышечку у каждого экземпляра, и хор то мелодичных, то бравурных, то печальных звонов заполнил громадную залу до самых дальних уголков.

Двумя длинными, в полстола, линиями вытянулись часы передо мной, тревожно топорща крышечки – то просто полированного золота, то с тончайшего письма фигурками по эмали, то с девизами, то с вензелями. Цепи их переплетались, как змеи.

– Где монеты с “Хаузена”? – с трудом оторвался я от сокровищ.

Спокойный, кряжистый, с отрешённым лицом, сэр Коривль поднял и отставил в сторону три кожаных, с витыми шёлковыми шнурами, кошеля. Проклятый дар коварной судьбы, отравленная добыча, погубившая своей заразой столько лет стяжаемое добро.

Нох с ухватками заправского казначея погрузился в эти кошели; я же встал, обошёл стол и указал хозяину кабинета на его кресло.

– Пишите! – не выдержав-таки роли скучающего лорда, с металлом в голосе скомандовал я ему.

Сэр Коривль покорно поднял и пристроил на уголке стола чернильный прибор, сел в кресло. Взял перо, бумагу, безучастно замер в ожидании.

– Пишите, сколько человек приходило к вам с “Хаузена”. Предельно подробно – кто как выглядел, как держался, во что был одет, какие слова говорил, проявлял ли какие-то странности. Если мы их поймаем – обещаю – палач будет калить железо не для вас.

Он вздрогнул, с усилием сглотнул, очернил перо и медленно повёл им по листу.

Нох звенел монетами. Я отошёл к двери, шепнул Бэнсону:

– Спустись вниз, скажи Каталуке, чтобы отогнал карету куда-нибудь в переулок и прикрыл гербы. Чтобы лишних глаз не дразнили. Но ровно в 12 пусть будет перед входом. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Потом возвращайся сюда.

Вместе мы вышли в приёмную. Бэнсон быстро прошёл между неподвижными Готлибом и Робертсоном – но тут же ворвался обратно, едва не сокрушив закрывшуюся за ним дверь. Рванулся он, как я потом сообразил, на стук и грохот, раздавшийся в приёмной. Я сам был немного ошеломлён и не сразу понял, что произошло. А всё было просто. Я выступил из дверей полутёмного кабинета в светлое пространство, к секретарю, увидал закаменевших на своих тяжёлых стульях посетителей, из которых ни один не нашёл в себе дерзости пройти мимо двух грозных солдат и покинуть ставшую вдруг страшной приёмную; выступил – и тут же увидел хлестнувший по их лицам блескучий сине-красный огонь. Это звезда на моей груди, поймав бьющий в окна солнечный свет, вскипела игрой бриллиантов. И посетители, разбросав, после мига оцепенения, стулья, склонились в глубоких поклонах. Бэнсон яростным взглядом метнулся по мне, по секретарю, по склонённым спинам, мгновенно вернулся в себя и, успокоенный, вышел. Я же, без выражения на лице, тусклым голосом произнёс:

– Сэр Коривль возобновит приём ровно в 12 часов. До этого времени отвлекать его нецелесообразно.

С облегчением переводя дух, бесшумно и быстро посетители просочились между двух алых мундиров. Приёмная опустела. Я повернулся к секретарю. Очень молодой, явно моложе меня, черноволосый парень с тёмными, умными глазами. Широкий и толстый нос. Густые чёрные брови. Невысокий. В руках он всё ещё держал мою треуголку, а в лице его было что-то такое, что выдавало в нём редкую породу людей умных и сдержанных. Какой-то чёртик меня дёрнул, только вдруг я стал самим собой.

– Кофе сделаешь? – запросто, как ровне, сказал я ему.

– Три? – негромко спросил он.

Улыбнувшись, я отрицательно качнул головой. Он прижмурил глаз, вдумался во что-то своё и поправился:

– Семь?

“Ого!” – изумился я, поняв, что он включил Бэнсона, Робертсона и Готлиба, и сказал:

– Восемь.

Удивление, а за ним – признательность мелькнули в его глазах. Он бережно пристроил треуголку на вершине круглой, с венцом платяных крючочков, вешалки и шагнул к двери. Но вдруг остановился, повернулся ко мне и пояснил, кивнув куда-то за стену:

– Кипяток там…

– И не говори никому, – доверительно сказал я ему.

“Об этом можно было и не упоминать”, – проступило на его лице. Тем не менее он прижал руку к груди, поклонился и вышел.

– Сдаётся мне, что наша компания увеличится, – негромко сказал я, взглянув со значением.

– Присмотримся, – напряжённо и быстро кивнул узким лицом Робертсон, и так же понимающе кивнул Готлиб.

Образовалась в приёмной этакая пряная атмосфера, полная недомолвок, догадок и дружелюбия. Закрывали дверной проём две спины в алых мундирах, метались по стенам синие и алые искорки. Клубился аромат крепкого, хорошего сорта, кофе. Пришёл Бэнсон, принял короткий шепоток от Готлиба, уставился на позванивающего чашками и ложечками секретаря.

– Как звать? – спросил я.

– Луис.

– Семья – англо-испанская?

– Англо-чилийская. Я чилиец на четверть. Бабушка по материнской линии была чилийка.

– Как попал на это место? Родственные связи?

– Нет, способности.

– ?..

– Хорошая память. Могу долго не спать – и работать.

– И это ценит сэр Коривль?

– Думаю, это – не в первую очередь.

– А что же в первую?

– Легко переношу крики и оскорбления. Вообще, спокойно встречаю человеческие слабости.

– Что думаешь о нашей компании?

– Вы не служите королю. (Бэнсон подобрался.) Но и не разбойники. Вот вы, милорд, похожи на барона, но не барон, это точно. Эти люди вам, – он слегка поклонился в сторону Готлиба и Робертсона,– не солдаты, а скорее друзья. Вы давно и хорошо знаете друг друга. И вы не компания. Да, не компания, а некое воплощение, как говорили древние, чистой силы.

– Что значит чистой?

– Непритворной. И правильной. Вы, например, не используете её для того, чтобы возвышаться самим, унижая и притесняя других. Это странно. Все сильные люди этого мира поступают как раз наоборот. А в вас угадывается какой-то твёрдый этический кодекс.

– Тебе сколько лет, Луис?

– Девятнадцать.

– Дворянин?

– Джентри.

– Джентри. То есть сын уже не купчика или ростовщика, но ещё не дворянин. И, смею предположить, без образования. Как же тебе удаётся так чётко и ясно излагать мысли? Это наследственное? Свойство династии?

– Я много читаю.

– И этого достаточно?

– Наверное, присутствует ещё один нюанс. Я читаю, пишу, слушаю, а говорить приходится крайне редко. А ведь это роскошь – говорить с понимающим тебя. Это воодушевляет.

– Скажи, Луис, а сэр Коривль – он так же проницателен?