— И если Сыр захочет выйти победителем…

— Тогда из этой истории живым, кроме него, вообще больше никто не выйдет, — сказал Пул.

— Надо добраться до Криса Маллена, — сказал я. — Посмотрим, куда он нас выведет. Пока до обмена дело не дошло.

Пул и Бруссард кивнули.

— Мистер Кензи, — протянул мне руку Бруссард. — Я погорячился. Позволил этому подонку себя спровоцировать, я мог все дело запороть.

Я пожал ему руку.

— Найдем Аманду и вернем домой.

Он стиснул мою кисть.

— Живой.

— Живой, — сказал я.

— Думаешь, Бруссард сдает? — спросила Энджи.

Мы сидели в машине у границы финансового квартала на Девоншир-стрит, проходившей в тылу Девоншир-плейс, многоквартирной башни, в которой жил Крис Маллен. Несколько детективов из отдела борьбы с преступлениями против детей, проводившие сюда Маллена, отправились на ночь по домам. Еще несколько пар сыщиков продолжали сейчас слежку за главными игроками из команды Сыра. Бруссард и Пул взяли на себя фасад здания, выходивший на Вашингтон-стрит. Только что миновала полночь. Маллен находился дома уже три часа.

Я пожал плечами.

— Ты видела лицо Бруссарда, когда Пул рассказывал о теле Джинни Миннели в бочке с цементом?

Энджи покачала головой.

— Оно у него еще страшнее было, чем у Пула. Могло показаться, вот-вот нервный срыв будет. Руки затряслись, лицо все побелело, на лбу пот выступил. Плохо он выглядел. — Я взглянул на три желтых прямоугольника на пятнадцатом этаже, окна квартиры Маллена. Одно из них погасло. — Может, действительно сдает. С Сыром он явно перестарался.

Энджи зажгла сигарету и чуть опустила оконное стекло так, чтобы образовалась щель. Улица была безлюдна. Зажатая между фасадами из белого известняка и сияющими голубым стеклом небоскребами, она напоминала декорацию для ночной киносъемки, гигантскую модель необитаемого мира. Днем по Девоншир-стрит текла отчасти жизнерадостная, отчасти жестокосердная толпа со своими портфелями, деловыми связями и сотовыми телефонами, просто пешеходы и фондовые брокеры, юристы и секретари, ехали велосипедисты-курьеры, сигналили грузовики и такси. Но после девяти вечера все учреждения закрывались, и, сидя в машине у подножия этих огромных пустых произведений архитектуры, мы чувствовали себя экспонатами, такими же, как и все остальное вокруг, в огромной музейной экспозиции, где огни погашены и смотрители разошлись по домам.

— Помнишь вечер, когда Глинн меня подстрелил? — спросила Энджи.

— Помню.

— Прямо перед этим я, помню, боролась в темноте с тобой и Эвандро, все свечи у меня в спальне мерцали, как глаза, и я думала: больше не смогу. Больше не смогу вкладывать себя — нисколечко — в это насилие и… вообще в это дерьмо. — Она повернулась на сиденье. — Может, что-то такое и Бруссард чувствует. Ну, подумай, сколько можно находить детей в бочках с цементом?

Я подумал о пустоте, которую увидел в глазах Бруссарда после того, как он ударил Сыра. Она была столь полной, что затмила собой даже ярость.

Энджи была права: сколько можно находить мертвых детей без последствий для психики?

— Он бы и город сжег, если бы это помогло найти Аманду, — сказал я.

Энджи кивнула.

— Да и Пул тоже.

— А ее, возможно, уж и в живых нет.

Энджи просунула сигарету в щель над стеклом и стряхнула пепел.

— Не говори так.

— Да не могу. Это не исключено. И ты сама это понимаешь. И я — тоже.

Некоторое время в машину сочилась громоздящаяся тишина пустынной улицы.

— Сыр не выносит свидетелей, — сказала наконец Энджи.

— Точно, — согласился я.

— Если Аманда мертва, — сказала Энджи и прочистила горло, — Бруссард точно, а Пул скорее всего сорвутся.

Я кивнул:

— И Боже сохрани тех, кто, по их мнению, окажется к этому причастен.

— Думаешь, сохранит?

— А?

— Думаешь, Бог сохранит? — сказала она и погасила сигарету в пепельнице. — Думаешь, поможет похитителям Аманды больше, чем ей самой?

— Да нет, наверное.

— Тогда опять-таки… — Она посмотрела вперед за ветровое стекло.

— Что?

— Если после смерти Аманды у Бруссарда поедет крыша и он перестреляет похитителей, может, на то воля Божья?

— Чертовски он странный, этот Бог.

Энджи пожала плечами:

— Да уж какой есть.

Я слышал о режиме работы Криса Маллена-банкира, знал о его склонности проворачивать темные дела в светлое время суток. На следующее утро ровно в 8:55 он вышел из Девоншир-плейс и повернул направо.

Я сидел в машине, стоявшей на Вашингтон-стрит, в полуквартале от башен. Увидев в зеркало заднего вида Маллена, идущего к Стейт, я нажал кнопку уоки-токи, лежавшего рядом на сиденье, и сказал:

— Только что вышел из главного подъезда.

С Девоншир-стрит, где по утрам не только не разрешается оставлять машины, но даже и останавливаться, Энджи ответила:

— Принято.

Бруссард в серой футболке, черных тренировочных штанах и сине-белой теплой куртке стоял неподалеку от моей машины в начале Пай-Элли, пил кофе из пенопластового стаканчика, читая спортивную страницу газеты, как бегун, только что пробежавший трусцой положенную дистанцию. На голове у него были наушники, подключенные к приемнику на поясе, и то и другое черного с желтым цвета, отчего устройство можно было принять за «дискман». Несколько минут назад он даже плеснул себе водой на футболку, чтобы казалось, будто она пропитана потом. Эти бывшие сотрудники полиции нравов и отдела по борьбе с распространением наркотиков — большие мастера по части перевоплощений.

Прямо перед цветочным ларьком напротив Олд-Стейт-Хаус Маллен повернул направо. Бруссард пересек Вашингтон-стрит и последовал за ним. Я видел, как он поднес к губам стаканчик с кофе и зашевелил губами, говоря в микрофон, прикрепленный возле часов у запястья.

— Идет на восток от Стейт. Веду его. Представление начинается, детки.

Я выключил уоки-токи и сунул до поры в карман пальто. Для маскировки мне пришлось сегодня нарядиться в мерзейший серый плащ, как у бездомного из подземки, и уже этим утром я посадил на него пятна яичного желтка и пепси-колы. Грязная, разорванная на груди футболка, джинсы и ботинки пестрели пятнами краски и грязи. Ботинки к тому же просили каши, отставшие подошвы пошлепывали на ходу, выставляя на обозрение голые пальцы ног. Волосы я зачесал ото лба вверх, смочил водой и высушил в таком состоянии феном, придав себе вид Дона Кинга, [21]а оставшийся желток размазал по бороде.

Что поделаешь, внешний вид для создания образа имеет очень большое значение.

Переходя Вашингтон-стрит, я еще расстегнул ширинку и вылил себе на грудь остатки кофе. Завидев меня, идущего неверным шагом и размахивающего руками, прохожие предусмотрительно сторонились. Бормоча слова, которым научила меня, конечно, не мама, я прошел через вращающиеся двери с позолоченными краями парадного подъезда Девоншир-плейс.

Господи, до чего же сильное впечатление произвел мой вид на охранника!

То же можно сказать и о вышедших из лифта трех женщинах и мужчине, сделавших изрядный крюк, чтобы оставить между мною и собой широкую полосу мраморного пола. Я с плотоядным интересом рассмотрел ноги, выступавшие из-под подолов костюмов от Энн Кляйн.

— Не присоединитесь ко мне пиццы покушать? — спросил я.

Шедший с ними бизнесмен оттеснил женщин подальше от меня. В это время пришел в себя охранник:

— Эй! Эй, ты! — и вышел из-за сверкающей лаком черной подковообразной кафедры.

Я обернулся к нему. Он был юн и худ, но некрасиво показывал на меня пальцем.

Бизнесмен вытолкал женщин на улицу, достал из внутреннего кармана пиджака сотовый телефон, зубами вытянул антенну и не останавливаясь пошел по Вашингтон-стрит.

— Давай, — сказал охранник. — Разворачивайся и вали туда, откуда пришел. Живо. Пошел.

Я, стоя перед ним, покачнулся и лизнул бороду, как бы вспомнив о присохшем к ней кусочке яичной скорлупы, переправил его в рот и, не смыкая губ, разжевал.