Мы выиграли, забив филдгол. [53]

Как любому американскому мальчишке, в юности отчаянно мечтавшему стать спортсменом, как взрослому мужчине, до сих пор отменяющему большую часть своих дел с полудня субботы, мне следовало бы прийти в восторг от, возможно, последней в жизни игры в составе команды, от ярости противостояния, сравнимого разве что с соитием. Мне бы улюлюкать и плакать от радости, но ничего такого не хотелось.

Я стоял в центре поля первого в стране стадиона, выстроенного специально для футбольных матчей, смотрел на колонны с греческими капителями, на пузыри дождя на рядах сидений, на холодно-багровое небо, вдыхал последние запахи зимы, умирающей под апрельским дождем, отдающим металлом. Близился вечер.

Чувствовал же я, что мы просто глупые и жалкие мужики, не желающие смириться со своим возрастом и готовые ломать кости и рвать губы другим таким же мужикам только ради того, чтобы сместить коричневый мяч на два-три ярда, фута или дюйма к зачетной зоне противника.

Я смотрел на Бруссарда, стоявшего за кромкой поля, на то, как он льет себе пиво на окровавленный палец, осторожно смачивает им разорванную губу и подставляет для поздравительных ударов товарищей по команде ладонь поднятой руки, и мне стало страшно.

— Расскажите о нем, — попросил я Девина и Оскара, сидевших со мной у бара.

— О Бруссарде?

— Да.

Обе команды решили собраться после игры в баре на Вестерн-авеню в Аллистоне, примерно в полумиле от стадиона. Бар назывался «Бойн», по названию реки в Ирландии, протекающей через деревню, в которой выросла моя мама и потеряла своего отца-рыбака и двух братьев из-за убийственного сочетания двух жидкостей, виски и морской воды.

Заведение по меркам ирландских баров было освещено чрезмерно, что усугублялось столами из светлой древесины, светло-бежевыми сиденьями, образовывающими отгороженные друг от друга кабинеты, и светлой же сверкающей стойкой бара. Большинство ирландских баров темноваты, отделаны красным деревом или дубом, полы в них обычно черные. Темнота, как мне всегда казалось, позволяет лучше ощутить близость собутыльника, которая так необходима нам, ирландцам, чтобы пить, как мы это обычно делаем, неумеренно.

В ярком свете было хорошо видно, как противостояние, в котором мы только что участвовали на открытом стадионе, продолжается в помещении. Ребята из «убийств и ограблений» расселись у стойки и за небольшими столиками напротив нее. Их противники расположились в глубине зала в кабинетах, стояли кучками рядом с небольшой сценой, расположенной у пожарного выхода. Говорили так громко, что ирландское трио, исполнив четыре песни, на этом выступление и закончило.

Понятия не имею, что думало начальство этого обычно немноголюдного бара, когда в него ввалилось пятьдесят мужиков с окровавленными лицами. Может, на кухне в готовности сидели запасные вышибалы или кто-то звонил в департамент полиции Брайтона, сообщая о необходимости повысить уровень террористической угрозы, но нашествие явно несло заведению прибыль. Пиво и крепкие напитки полились рекой, бармен едва успевал выполнять заказы, поступавшие из глубины зала, а его помощники, бродя среди посетителей, подметать разбитое стекло бутылок и содержимое перевернутых пепельниц.

Бруссард и Джон Коркери заседали где-то вдали от стойки и, перекрывая шум, произносили тосты за «защиту прав». Бруссард прикладывал к поврежденной губе то салфетку, то бутылку холодного пива.

— Я-то думал, вы — кореши, — сказал Оскар. — Что, мамки больше не разрешают играть вместе или вы сами расплевались?

— Мамки, — сказал я.

— Отличный коп, — сказал Девин, — порисоваться, правда, охотник, но в «наркотиках» и «нравах» они все такие.

— Бруссард из «преступлений против детей». Черт, и даже не там он. Он теперь в автопарке.

— Раньше был в «преступлениях против детей», — сказал Девин. — Года два там продержался. До этого пять лет в «нравах», пять лет в «наркотиках».

— Больше. — Оскар рыгнул. — Мы одновременно уходили из «охраны жилого сектора», год проходили в форме, потом он пошел в «нравы», а я в «сопряженные с насилием». Это в восемьдесят третьем было.

В это время Реми, сидевший между двумя копами, каждый из которых что-то говорил ему в соответствующее ухо, посмотрел в нашу сторону, поднял бутылку пива и движением головы пригласил нас выпить вместе с ним.

Мы подняли свои.

Он улыбнулся, с минуту смотрел на нас, потом отвернулся к сидевшим рядом с ним.

— Бывших сотрудников «нравов» не бывает, — сказал Девин. — Такие засранцы.

— На будущий год их сделаем, — сказал Оскар.

— Тогда будут уже другие, — с горечью сказал Девин. — Бруссард уходит, Вриман — тоже. Коркери в январе тридцать лет службы стукнет, говорят, он себе уже купил дом в Аризоне.

Я подтолкнул Девина локтем:

— Ну а ты что? Сам скоро тридцать лет служишь.

Он фыркнул.

— Я — на пенсию? А жить на что? — Он запрокинул голову и вылил в горло стопку виски «Уайлд теки».

— Единственный для нас способ оставить службу — на носилках, — сказал Оскар, и они с Девином чокнулись пивными кружками.

— А с чего такой интерес к Бруссарду? — спросил Девин. — Я думал, вы с ним кровью повязаны после этой истории в доме Треттов. — Он повернул голову и хлопнул меня по плечу тыльной стороной ладони. — Праведное, кстати, дело сделали.

Я не стал отвечать на комплимент.

— Просто Бруссард мне интересен.

— Поэтому он у тебя бутылку с водой из рук выбил? — спросил Оскар.

Я посмотрел на него. Мне-то казалось, что никто не мог этого видеть, потому что Бруссард тогда загораживал меня от скамейки своим телом.

— Ты видел?

Оскар кивнул огромной головой.

— И как он на тебя посмотрел после того, как свалил «бельевой веревкой» Рога Доулмана, тоже.

— Я тоже заметил, — сказал Девин, — как он сюда поглядывает, следит за нашей непринужденной дружеской беседой.

Один из Джонов, работая локтями, втиснулся между нами, заказал два кувшина пива и три стопки «Джима Бима». Едва не опираясь локтем мне на плечо, он посмотрел сверху вниз сначала на меня, потом на Девина и Оскара.

— Как оно, ребята?

— Да пошел ты, Паскуале, на х… — сказал Девин.

— Я понимаю, — сказал Паскуале, — ты это в самом ласковом смысле.

— Да конечно, — сказал Девин.

Бармен поставил перед Паскуале два кувшина пива, и тот усмехнулся. Я пригнулся, он забрал кувшины, передал их Джону Лону, снова повернулся к бару и, ожидая, пока ему нальют стопки, забарабанил пальцами по стойке.

— Вы, ребята, слыхали, что наш приятель Кензи сотворил в доме Треттов? — Он подмигнул мне.

— Слыхали кое-что, — сказал Оскар.

— Роберта Третт там на кухне, говорят, — сказал Паскуале, — совсем уж было Кензи прикончила, но он нырнул, и она шмальнула в лицо собственному муженьку.

— Славный нырок, — сказал Девин.

Паскуале получил выпивку и бросил на стойку деньги.

— Хорошо ныряет, — сказал он и, задев мне локтем ухо, забрал стопки со стойки. Он обернулся, и мы встретились глазами. — Тут, однако, больше везения, чем умения. В этом нырянии. Согласен? — Он повернулся спиной к Оскару и Девину и, не переставая смотреть мне в глаза, залпом опрокинул стопку. — А с везением, старина, такое дело: оно рано или поздно кончается, — сказал Паскуале и стал пробираться сквозь толпу в дальнюю часть зала.

Оскар и Девин, повернувшись, проводили его взглядом.

Оскар вытащил из кармана рубашки наполовину выкуренную сигару, не отводя глаз от Паскуале, закурил и затянулся. Черный табак запищал.

— Ловок, — сказал он и бросил спичку в пепельницу.

— Что происходит, Патрик? — спросил Девин без всякой интонации, не отрывая взгляда от пустой стопки, оставленной Паскуале.

— Да я не знаю, — сказал я.

— Завел себе врагов-ковбоев, — сказал Оскар. — Не очень удачный ход.

— Непреднамеренно, — сказал я.