Элиэль огляделась. Все как один избегали ее взгляда. Все, кроме Дольма Актера, смотревшего на нее с ухмылкой, явственно говорившей: «Ну что – убедилась?»

– О ней будут хорошо заботиться, – сказал жрец, – ее воспитают для службы Владычице. Это куда более легкая и приятная жизнь, чем та, которую можете предложить ей вы. – Он подождал, но остальные молчали. – И через несколько лет… да вы и сами знаете.

Так и не дождавшись отклика, он сделал знак пухлыми, мягкими пальцами, подзывая к себе женщину – почти такую же толстую, как он сам.

– Возьмите эту и стерегите хорошенько. Обойдемся без прощаний, – добавил он.

Амбрия отпустила руку Элиэль.

Очень скоро Эдвард понял, что инспектор Лизердейл оставил дежурить за дверью своего человека. Разговоры приближались по коридору, смолкали ни с того ни с сего у его двери и снова продолжались уже на отдалении. Каталки и тележки замедляли ход и скрипели колесами, огибая препятствие. Возможно, страж сидел здесь с самого начала, но он служил еще одним доказательством – Эдварда подозревают в убийстве. Охранник вряд ли находился здесь для того, чтобы предотвратить бегство преступника, скорее всего он должен был подслушивать разговоры. А какая еще может быть причина, достойная траты полицейского времени?

Палата была утомительно аккуратной. Стены выкрашены в коричневый цвет до уровня плеч, где тянулся фриз из коричневых керамических плиток, выше шла бежевая штукатурка. За неимением ничего лучшего Эдвард мысленно занялся инвентаризацией. Итак, одна медная койка с постельными принадлежностями, подушкой и высокой спинкой в изголовье. Далее, один стул с плетеной спинкой, жесткий. Далее, тумбочка красного дерева у постели. Далее: одна небольшая полка… один шнур звонка в пределах досягаемости… один железный столик на колесиках со складным зеркалом на нем… одна плетеная мусорная корзина… Еще – тазик с теплой водой, свеча, пепельница и металлическая миска в форме почки: в такой, наверное, хорошо выращивать луковицы крокусов. В тумбочке стояли судно и тяжелая стеклянная бутыль, обернутая полотенцем. Робинзон Крузо пришел бы в восторг.

Единственное, что он видел в окно, – далекий церковный шпиль. Створка была поднята до предела, но воздух в палату, казалось, не поступал вовсе – ведь не может же на улице быть так жарко, правда? Что же это за лето такое!

Значит, он наконец окончил школу и через неделю с небольшим сделался главным подозреваемым в убийстве друга. Ему вспомнился Тигр, школьный кот. Тигр любил сидеть под деревом, на котором гнездились малиновки, в ожидании птенцов – двух маленьких вкусных птенчиков.

Бедный старина Волынка! Ему и так не везло с этим его кашлем, а теперь еще вот это… Будет, конечно, расследование. Как-то примут эти новости их одноклассники? Поверят ли они в то, что Эдвард Экзетер способен на преступление? Он решил, что они поверят доказательствам – как и он сам. По крайней мере он в Англии, значит, и судить его будут по британским законам. Не то что у французов – там ему самому пришлось бы доказывать свою невиновность. Британское правосудие – лучшее в мире, оно не способно на ошибки.

Точнее, он надеялся, что не способно. Вся беда в том, что он пока и представления не имел, в чем же состоит обвинение. Может, он сходил с ума – этакие доктор Экзетер и мистер Хайд? Может, именно поэтому он ничего не помнит? Сумасшедших не вешают, их запирают в Бродмур – туда им и дорога! Если у него и имеется половина-Хайд, которая шатается по округе и режет людей, значит, его половину-Экзетера тоже надо запереть.

Бобби пока обращался с ним деликатно, и это само по себе подозрительно. Единственного свидетеля положено трясти гораздо крепче – особенно такого свидетеля, который ничего не помнит. Ну да, он несовершеннолетний и к тому же калека, так что полицейскому поневоле приходится вести себя очень вежливо и деликатно, чтобы его не обвинили в грубом обращении. Эдвард помнил куда более запутанные судебные процессы – им рассказывал про них Флора-Дора Фергюсон, преподаватель математики. Лизердейл должен быть абсолютно уверен в незыблемости обвинения, поэтому он и не торопится услышать то, что может показать подозреваемый.

На этом месте мрачные размышления Эдварда были прерваны знакомым голосом из коридора. Нет! Пожалуйста, не надо, подумал он. Посетителей начинали пускать в два часа, а сейчас еще и девяти утра не было, но но знал этот голос и знал, что его обладательницу не остановят ни заведенные в грейфрайерзской больнице правила, ни любая, самая дородная сиделка, ни даже констебль в форме и при исполнении – последнее как раз подтверждалось голосом в коридоре:

– Не говори глупостей, Гэбриел Хейхоу! Ты же всю свою жизнь знаешь меня. Я утирала тебе глаза, когда ты намочил штаны на параде в честь коронации короля Эдуарда! Если ты хочешь распотрошить этот букет в поисках пилки, давай действуй, а лучше посторонись-ка!

Миссис Боджли, размахивая знакомым потертым чемоданчиком, ворвалась в палату, как Боадицея, взявшая штурмом Лондиниум. Она была большая и громогласная. Она внушала благоговейный страх. Обычно ей как-то удавалось совмещать бьющую через край радостную энергию с величественностью, не уступавшей самой королеве Марии. Сколько помнил себя Эдвард, в Фэллоу она становилась центральным событием каждого торжественного дня. Мальчики из Фэллоу боготворили ее.

Сегодня она с головы до пят была одета в черное. Черная перчатка отбросила в сторону черную вуаль.

– Эдвард, бедный мальчик! Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. О, миссис Боджли, мне так жаль!

В ее глазах загорелись предостерегающие огни – в палату заглядывал полисмен, чуть не задевая шлемом за притолоку.

– Что ты хочешь сказать этим заявлением, Эдвард?

– Я хочу сказать, я ужасно расстроился, услышав эту трагическую новость о Тимоти.

– Я так и думала, что ты именно это имел в виду. Но сейчас тебе нужно следить за своими словами! – Она возвышалась над ним, как Биг Бен над зданием парламента, глядя на него поверх необъятного, затянутого в черное бюста. – Эту фразу могли принять за извинения. Я принесла твои вещи. Деньги я вынула и отдала старшей сиделке. Расписка лежит в твоем кошельке. Я принесла тебе эту книгу. Вот, смотри.

Она сунула ему в руки книгу, и он пробормотал слова благодарности.

– Но…

– Тимоти очень лю… говорил, что это лучшая книга из всех, что ему доводилось читать, и мне показалось, что тебе не помешает чем-нибудь отвлечься. И не надо меня благодарить. Я уверена, что он хотел бы, чтобы она была у тебя. И притом, что мне лучше не задерживаться, а то констебль Хейхоу заподозрит меня в попытках сбить правосудие со следа… я хочу, чтобы ты знал, что мы… что я… ни на минуту не верили в то, что ты имеешь отношение к тому, что произошло, и ничто не заставит меня изменить свою точку зрения. Кому как не мне знать, что в этой какофонии оттуда слышался женский голос, даже если генерал и… но мы не будем обсуждать подробности сейчас, Эдвард. Как бы то ни было, я прослежу за тем, чтобы ты получил лучшего адвоката. И если для твоей защиты потребуются деньги – в случае если дела примут нежелательный оборот, – можешь рассчитывать на мою помощь. Я уже дала соответствующие указания своему поверенному, мистеру Бабкоку из «Натолл, Натолл и Шу». Так что тебе не о чем беспокоиться, и доктор Стенфорд уверяет, что твоя нога срастется, не оставив болезненных последствий.

Он открыл рот, но она продолжила, прежде чем он успел что-то сказать.

– Тимоти всегда очень хорошо отзывался о тебе, и в наши редкие встречи ты произвел на меня самое лучшее впечатление, Эдвард. Я знаю, что твой наставник и доктор Гиббс высоко ценили тебя, а я доверяю их суждению – почти всегда, а уж в этом случае точно. Так что не кисни. Вся эта чудовищная неприятность разрешится, я уверена. И больше мы не будем об этом говорить ни слова!

С невеселой улыбкой она повернулась и выплыла из палаты. Полисмен, пятясь, выскочил перед ней. Эдвард посмотрел на книжку, лежавшую на одеяле, и у него потемнело в глазах.