Он позволил ритму захлестнуть его с головой, заглушив все остальное. Де-де-де-да-де, да-де… Он начал отбивать… Крейтон делал это слишком медленно. Он начал танец. «Аффалино каспик»… Да де-де-да! «Аффалики суспино айякайро»…

Быстрее, быстрее. Он позволил ритму расцвести, старательно подчеркивая нюансы, сложные смены, три четверти, левой… правой… четыре пятых, только ритм, вся жизнь – ритм… Слова сами срывались с языка. Движения перетекали одно в другое. Он растворился в ритуале. Он вернулся в детство. Нет, еще раньше – к своим языческим предкам. «Мои отцы танцевали здесь в незапамятные времена!» Он ощутил отклик, волну энергии, возбуждение, накатывающее на него и пронизывающее все тело.

Волны страха и восторга слились у него в душе.

Вот оно! Да-де, да-де-де… Энергия нарастала. Волны возбуждения учащались – он ощущал их в крови, в костях. Сердце билось еле-еле. Ужас, восторг, сила. Смех затих. Ноги, голова, локти… руки отбивают замысловатый ритм, примитивный, изначальный. «Калафано нокте! Финотоанам…» Сильнее, громче. Он остался один в мире. Он и пульсирующие слова. Энергия ревела. Что-то пыталось задержать его, и он прорывался, собрав силы и волю. Чей-то голос взвыл в бессильной злобе. Космос открылся перед ним, и он ринулся туда.

На мгновение ему показалось, что он летит. Он ощутил себя крошечным, брошенным в чудовищно огромные тени. Темнота, холод. Скорость.

Удар!

Если только можно разбиться в лепешку и остаться при этом в живых, ощущение было примерно таким. Не физическая боль – душевная. Он и не подозревал, что на свете может быть такой стыд, такие жуть и отчаяние. Все его мышцы напряглись от ужаса. Боль стала и физической. Он услышал свой стон и хотел только смерти.

Кто-то обнимал его, утешая. В его чудовищно жалком состоянии он почувствовал чье-то человеческое участие. Он цеплялся за эту мысль, цеплялся из последних сил. Дурнота, рвота, и все же кто-то заботился о нем. И это помогало! Искра надежды в океане смерти.

Его рот закрыла чья-то ладонь, но он не мог не стонать. Все его мышцы свело, все кости вывернулись из суставов. Внутренности горели огнем, сердце рвалось из грудной клетки. «Дайте мне умереть, ну пожалуйста!»

Чей-то голос звал его по имени, снова и снова.

Он открыл глаза и увидел луну. Боже! Что случилось с луной? Снова стоны. Неужели это он сам?

К кому он прижимается головой?

Он катался по холодным камням, сжимая кого-то в объятиях. Воздух был жарким и ароматным. Лунный свет, зеленый свет!

Соседство действительно оказалось не просто страной.

Мужчина затих, слишком изможденный, чтобы двигаться, и лишь дрожал, как листья на ветру. Его руки, стиснувшие Элиэль мертвой хваткой, понемногу начали слабеть. Его глаза были открыты, но он, казалось, ничего не видел. Он дышал пугающе прерывисто, глотая воздух.

Элиэль отползла от него на несколько футов.

– Освободитель?

– Да, – послышался зычный голос Дольма. – Я полагаю, на сей раз это Освободитель.

Элиэль открыла рот, чтобы закричать, но не выдавила из себя ни звука. Она подняла взгляд – Жнец стоял над ней, до невозможности высокий и черный на фоне неба. Он печально покачал головой в капюшоне. Лицо его оставалось в тени, но спутать голос она не могла.

– У меня нет выбора, Элиэль. Ты понимаешь это?

Она отползла чуть дальше.

– Бегство тебя не спасет, – сказал Дольм. – Ты теперь принадлежишь моему Господину. Сначала Освободитель, потом ты.

– Нет, – прошептала она.

– Ты юна, твоя душа стоит дороже.

– Все души стоят дорого, – послышался еще один голос.

Взметнув черные одежды. Жнец стремительно обернулся к говорившей. Она ковыляла через двор, одной рукой опираясь на клюку, другой сжимая меч. Его острие с противным скрежетом царапало камень.

– Твоя – нет, – рассмеялся Дольм. – Ступай прочь и дорожи оставшимися тебе днями. Если ты уйдешь, пока я разбираюсь с этими двумя, я не трону тебя.

Элиэль вскочила на ноги и, обогнув трупы, подбежала к сестре Ан. Старуха уронила клюку и оперлась на плечо девочки. Она не сводила глаз со Жнеца.

– Покайся, о миньон Зэца!

Дольм шагнул в их сторону.

– Мне не в чем каяться, старая жаба.

– Не в тех деяниях, что ты совершил во имя его, нет! – Ее хриплый ржавый голос вдруг обрел неожиданную мощь. – Но есть и еще одно, иначе тебя бы не зачислили в его зловещую шайку. Покайся, говорю тебе, и станешь свободен!

– Никогда!

– Давай, милая, – сказала сестра Ан. – Поднимай этот меч вместе со мной. Обеими руками. Нам надо исполнить пророчество.

Элиэль и не думала ослушаться. Дрожа, она взялась за рукоять поверх костлявых пальцев монахини. Вдвоем они подняли длинный клинок и уставили его на человека в черном.

Дольм снова засмеялся – странная пародия на тот веселый смех, к которому Элиэль так привыкла.

– Ты знаешь, что оружие бесполезно против Жнеца! Ну что ж, ступай тогда к моему Господину!

Он шагнул вперед. Сестра Ан нараспев проговорила что-то так быстро, что Элиэль разобрала только несколько слов. «УхосвятойИрепит… переведиэтот… идаувидит… дабынеплатилбольше…» Меч, казалось, качнулся сам собой. Жнец вскрикнул и упал. Сестра Ан сгорбилась. Меч со звоном упал на камни.

Элиэль с испуганным криком отшатнулась в сторону. Мгновение колонны храма кружились вокруг нее. Она прижала ладонь ко рту. Колени подгибались. Потом она увидела, что опасность миновала. Дольм Актер лежал бесформенным, неподвижным черным пятном. Старуха сидела на камнях, сложившись пополам и уронив голову на колени.

Элиэль опустилась рядом с ней.

– Сестра! Сестра!

Монахиня упала на бок и перекатилась на спину. Из-под платка сочилась темная кровь.

Элиэль всхлипнула, почти вскрикнула.

– Что случилось? – Клинок ведь не коснулся монахини, она точно видела.

Сестра Ан мигнула и открыла глаза. Искаженное болью лицо улыбнулось. Бескровные губы шевельнулись, но Элиэль ничего не услышала.

– Что? – Она придвинулась ближе, боясь прикоснуться даже к одежде старухи. Сколько крови!

– Моя роль сыграна, детка, – произнесла сестра Ан тихо, но внятно. – Твоя начинается. Твой выход, Элиэль, – ненадолго.

Глаза безжизненно закатились. Смерть и лунный свет разгладили морщинистое лицо, как горячий воск, оставив только улыбку. Меч не коснулся ее – и все же сразил. Одна мертвая женщина и четверо мертвых мужчин, и…

Освободитель пытался сесть.

Элиэль подбежала к нему. Он объяснит, что произошло. Он защитит ее от тех ужасов, которые еще готовит ей эта ночь. Он оказался гораздо моложе, чем она ожидала, скорее высокий подросток… если только он не бреет усы, конечно. В этом случае, решила она, его можно будет считать вполне даже взрослым мужчиной. Его волосы были темными, но широко открытые глаза – светлыми. Кровь из ссадины на голове окрасила половину его лица, шею и грудь черным.

– Освободитель?

Он слепо уставился на нее, потом, наверное, понял, что на нем нет одежды. Он сделал руками движение прикрыться. Движение вызвало новый приступ рвоты, и он согнулся.

Элиэль нашла одежду, оброненную Т’лином. Она отнесла ее Освободителю. Он потянулся за одеждой и снова съежился в конвульсиях. Элиэль по очереди продела его руки в рукава, и он поднял их вверх, дав рубахе упасть ему на плечи. С трудом, неуверенно двигая руками, он раскатал ее вниз и затянул пояс на талии. Потом поднял глаза и попробовал говорить, но произнес какую-то тарабарщину, завершившуюся всхлипом боли и отчаяния.

«Нагим и плачущим придет он в мир, и Элиэль омоет его. Она выходит его, оденет и утешит».

Надо что-то сделать со всей этой кровью.

– Так ты Освободитель? – крикнула она.

Снова тарабарщина. Может, ему трудно говорить? Даже слабое движение вызывало у него рвоту. А может, он говорит на каком-то языке, которого она никогда не слышала? Не таргианский, даже не ниолийский.

– Элиэль, – сказала она, ткнув себя в грудь. – Освободитель? – Она ткнула в него.