Два уползания? Вы это серьёзно? Разумеется!

— Чуваки, это реально крутая трава: прикиньте, мне только что померещился настоящий поп.

Наркоман из компании Байрона хихикнул, потом зашёлся в приступе смеха, а самому поэту, почти погребённому под горой лениво шевелящихся тел, пришлось сделать то, чего он никогда не любил: вспомнить о бессмертии не только души, но и тела.

— Это ко мне, парни, — он жадно, как в последний раз, поцеловал длинноногую красотку (Мари или Женевьев, или как там её). — Развлекайтесь, я скоро вернусь — если получится.

— Падре, — сказал как плюнул поэт. — Я, бесспорно, предпочёл бы увидеть не вас, а пери в прозрачных одеяниях, крадущую моё сердце. Но я вижу перед собой священника и чувствую себя обманутым. И это какая-то невероятная бессмыслица! Чушь, от которой даже не смешно.

— Увы, я часто разочаровываю людей по самым разным причинам, с этим ничего не поделаешь. Не надейтесь, Байрон, вы так просто от меня не отделаетесь.

Жизнь давно перестала удивлять Байрона, но в ночном посетителе было нечто такое, что лучше всякой регенерации прочищало мозги. Он почти безропотно провёл священника в кабинет, где было, возможно, слишком тихо для двух антагонистов.

— Я пришёл поговорить, — спокойно начал Дарий.

— О чём? — вскинул голову поэт. — Неужели вы не видите: ваше присутствие мне мешает…

Байрон неожиданно замолчал, потому что безмятежно-спокойный взгляд священника приводил в смятение, почти пугал.

— Я мешаю, такое тоже часто происходит, — согласился Дарий.

— Я здесь только что летал, — зло бросил поэт. — Кто вы такой, чтобы обрезать крылья птице?

Дарий наклонил чуть голову, будто над чем-то раздумывая.

— Не сказал бы, что это был полёт, скорее, падение… Но я пришёл не за тем, чтобы поучать вас. В конце концов, только поэт может судить о высоте и чистоте полёта.

— Именно, — подтвердил Байрон.

— У меня к вам предложение, — неожиданно поменял тему Дарий. — Уверен, вы от него не откажетесь.

— Как вы это себе представляете? — процедил сквозь зубы поэт. — Поправьте меня, если я ошибусь. Вы просите, чтобы я выступил бесплатно в вашей жалкой церкви перед кучкой наркоманов. Только потому, что вам кажется, будто концерт поможет им освободиться от зависимости.

— Пусть и не сразу, но обязательно поможет. Мои подопечные любят вашу музыку, вы для них кумир. Кроме того, кому как не поэту знать, что такое свобода от всего. В том числе и от наркотиков.

Байрон осклабился.

— А вы и бровью не повели. «Кумир»… Что же вы так небрежны со священными постулатами, падре? А как же «не сотвори себе кумира»?

— Я всего лишь пытаюсь спасти несколько заблудших душ и считаю, что вместе — у меня и вас — обязательно получится.

Не выдержав, Байрон разразился сумасшедшим смехом.

— О нет. Я не буду участвовать в вашей идиотской затее.

Он вскинул руку и в воздухе начертал несколько строк на несуществующем языке, не забыв о точке в конце последней фразы.

На что Дарий с загадочной улыбкой изрёк:

— И всё-таки не спешите её ставить. Взгляните вот на это, — он вынул из кармана сутаны пожелтевший листок.

— Что это?

— Смотрите. Читайте.

— Тридцать слов. Тридцать грёбаных английских слов!

Рука, сжимающая лист, мелко дрожала, а на самого Байрона было страшно смотреть.

— Откуда это у вас?

— Мне передал стихи один мой приятель. Очень давно, — пояснил священник, не вдаваясь в подробности.

— Можете не называть его имени, я и так знаю: их оставил Док. Мой Док, — голос Байрона казался надтреснутым и безжизненным.

— Возможно, — уклонился от прямого ответа Дарий.

— Моё первое стихотворение после инициации. Недописанное, — медленно проговорил Байрон, глазами выхватывая из текста слова: — «Полёт над бездной… картонные крылья… смерть»…

— Смерть — печальная неизбежность, но стоит ли уделять ей столько внимания, лорд Байрон?

— Мне ничего другого не остаётся, — тряхнул спутанными кудрями поэт и добавил: — Неужели вы думаете, что всё это, — он помахал листом бумаги, — должны слушать ваши подопечные? Неужели это поможет?

— По-моему, там у вас дальше о любви, — улыбнулся чуть лукаво священник. — Любовь — весьма жизнеутверждающая вещь. Даже для поэтов. Особенно для поэтов.

— Дарий, ты, конечно, меня извини, но я больше не могу, — в порыве отчаяния Байрон попытался вырвать клок волос из шевелюры, и ему почти удалось.

— Всё ты можешь. Сделай над собой усилие, романтический лентяй. Или ленивый романтик — если будет угодно.

Был поздний вечер, но в церкви Юлиана-бедняка горел свет. Байрон расположился на скамье с гитарой в руках, рядом — задумчивый и выглядевший немного уставшим Дарий, вокруг них пол был усыпан листами с нотами и забракованными поэтическими набросками.

— Чёрт! — зло выругался поэт. — Я никогда не допишу это стихотворение. Я никогда не сочиню к нему музыку.

— Допишешь и сочинишь. И это будет настоящий хит — всех времён и народов, как теперь принято говорить.

— Чёрт! Чёрт! Чёрт!

— Так! — строго сказал священник. — Ты в моей церкви, то бишь на моей территории, так что…

— Ладно-ладно, — вскинул руки Байрон, — я понял. Священная земля, все дела. Клянусь, я перестану ругаться, если смогу закончить это…

— Не священная земля, а моя церковь.

— Хорошо, — окончательно сдался Байрон, — твоя церковь, — и взмолился: — Святой отец, а давай сделаем перерыв. Без своей привычной заправки, которой ты меня бессовестно лишил, я как-то подустал.

— Сам хотел предложить тебе прерваться, — улыбнулся Дарий. — Я заварил мой особый чай, поверь, он взбодрит тебя не хуже, чем опий. Пошли в ризницу, там всё готово.

— Не понимаю, как ты уговорил меня на всё это, — вставая, произнёс Байрон.

— Моими молитвами… — начал Дарий.

— Как же, молитвами, — хмыкнул поэт. — Ты просто хитрый сук…

Но, вспомнив про «мою церковь», поэт вздохнул, так и не закончив начатую фразу.

— У тебя здесь какая-то особая атмосфера, — Байрон пристроил ноги на столешницу, аккуратно вписав их между настольной лампой и стопкой бумаг, которые просматривал Дарий. — Так бы и жил здесь.

— Так живи, я же не против, — просто сказал Дарий.

Байрон поёрзал в неудобном кресле.

— Понимаешь, меня немного смущает здешняя атрибутика… Все эти кресты. Латынь. Во всём этом я вижу некоторую унылость. Серость и безрадостность. Только без обид, хорошо?

Байрон воодушевился.

— Вот если бы добавить немного красок…

— Красок? — священник оторвал взгляд от письма, которое тщетно пытался прочитать, и внимательно посмотрел на музыканта с тем своим особым лукавым выражением, что если бы Байрон вовремя его заметил, то вздрогнул, ибо уже знал, чем оно может ему грозить.

Например, полным отказом от всех видов наркотиков и даже сигарет.

И алкоголя, само собой.

Запретом на организацию вечеринок, плавно переходящих в оргии.

Участием в церковном хоре.

Впрочем, о последнем Байрон пока не знал.

— Да, твоей жизни не хватает цвета, и я бы мог добавить его.

— О, я ничуть не сомневаюсь в твоих способностях, — улыбнулся Дарий. — Но…

— Но?

— Как ты смотришь на то, чтобы солировать в нашем хоре?

— Что?!

Байрон вскочил на ноги.

— Откуда только у тебя берутся эти безумные идеи! — возмутился он. — Я и церковный хор! Как ты это себе представляешь?

— Отлично представляю, — Дарий постарался придать лицу серьёзность. — Это тебе за то, что ты взял Джастина на прогулку по крышам. Парень ведь мог погибнуть.