Проснулся я только тогда, когда в городе уже прокричали первые петухи. Выглянув во двор, к своему великому удивлению я вдруг увидел, что муэдзин подпрыгивает и пляшет на балконе минарета и громко оповещает правоверных о прибытии освободителя.

В спешке схватив первую попавшуюся под руку одежду, я вместе с Джулией побежал по крутой улочке во дворец султана. За нами увязался Раэль, весело тявкая, виляя хвостом и хватая зубами длинные полы халата, который я успел набросить на плечи.

Все жители города давно были на ногах. Кто-то бежал во дворец, но большинство спешило к западным воротам, чтобы приветствовать освободителя у стен, а потом сопровождать его при въезде в город. Люди, улыбаясь, показывали пальцами на меня и моего песика Раэля, но я ни на кого не обращал внимания, находя утешение в известной и очень на мой взгляд верной поговорке: хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Знакомый евнух, которого я встретил у дверей дворца, провел меня в Райский сад, где в маленькой комнатке Абу эль-Касим с покрасневшими от недосыпания глазами и в явно прескверном настроении как раз заканчивал свой завтрак. Ему прислуживала целая толпа рабынь. Женщины бегали туда-сюда, принося Абу халат за халатом, один лучше другого, и умоляя поскорее одеться, ибо Мустафа бен-Накир со своей свитой уже давно выехал навстречу освободителю. Но Абу эль-Касим не обращал на увещевания и просьбы рабынь никакого внимания. Недовольный и злой, он тонкой тростниковой палкой стегал женщин по икрам, вырывал волосы из своей реденькой бородки и приговаривал:

– Нет, нет! Я – бедняк и не хочу рядиться в чужие перья. Принесите мой простой халат! Запах его мне дороже всего на свете, и блохи, в нем живущие, давно знакомы мне. В этом халате я служил освободителю верой и правдой, в нем и хочу встретить его, чтобы он своими глазами узрел мою нищету.

Рабыни в отчаянии ломали руки, но в конце концов смирились и, причитая, принесли Абу эль-Касиму его старый потрепанный халат торговца благовониями. Старик с неподдельным восторгом обнюхал его, расчесал пальцами волосы и бороденку и с помощью возмущенного евнуха облачился в свой жуткий наряд. Только теперь Абу эль-Касим соизволил взглянуть на меня и гневно заметить:

– О Аллах, где ты так долго пропадал, Микаэль? Надеюсь, ты не потерял голову султана и золотое блюдо! Нам давно пора стоять у мечети и ждать встречи с освободителем.

Я понятия не имел, куда подевалось золотое блюдо. Но когда я заметался в отчаянии по дворам и залам в поисках пропажи, мне неожиданно помог один любезный евнух. Он, как оказалось, припрятал блюдо, поместив его на вершину одной из колонн, где мы его и обнаружили. Там же мы нашли и голову. Все было бы в полном порядке, если бы голова Селима не выглядела так кошмарно; да и само блюдо вдруг показалось мне слишком маленьким для нее.

С золотым блюдом под мышкой я вернулся к Абу эль-Касиму, где, к своему возмущению, увидел, как Джулия обнимает этого неряшливого мужчину и целует его в заросшие редкой щетиной щеки, льстиво шепча что-то ему на ухо. Хозяин поначалу отрицательно мотал головой, а потом, видимо, сдался, ибо, обливаясь горючими слезами, приказал рабыням принести из гардеробных гарема множество вуалей и туфель, так что Джулии нелегко было выбрать себе подходящий наряд.

А мне прямо в руки Абу кинул одеяние дервиша, в которое я, чуть поколебавшись, все же облачился. Привыкнув к длинному, до щиколоток, халату, в короткой тунике Мустафы бен-Накира я чувствовал себя весьма неуютно. Ощущение собственной наготы смущало меня, но коротенькая накидка тончайшего полотна мягко касалась тела, а колокольчики у пояса и под коленями приятно позвякивали при каждом движении, и Джулия, глядя на меня широко открытыми глазами, заметила, что ноги у меня стройные и мне не стоит их стыдиться.

Она велела рабыням принести мази и благовония, ловко покрасила мои ладони и ступни в оранжевый цвет, ароматным маслом умастила мои волосы, а глаза подвела синей тушью. Когда же Джулия заметила, что я слишком пристально смотрю на рабынь, которые прислуживают мне, она нежно поцеловала меня.

Потом она собралась было покрасить бороду и ладони Абу эль-Касиму, но наш хозяин решительно отказался, заявив, что всему на свете есть предел.

Прежде чем отправиться к мечети, Абу пожелал взглянуть на Антти. Мы спустились в подземелье дворца, где Абу, подняв железную дверь в полу, показал мне брата. Антти, совершенно голый, лежал в каменном мешке, иногда постанывая во сне. Рядом с ним стояло ведро с водой и лежала довольно большая буханка хлеба – все это приказал принести в камеру сердобольный Абу. Я жалел брата, но прекрасно понимал, что ему нужно проспаться после долгого запоя, в противном случае он станет лечиться от похмелья новой попойкой: снова осушит кувшин вина, потом – второй и, конечно же, набедокурит еще больше. Чтобы после пробуждения брату моему не было грустно, я оставил с ним моего верного Раэля.

Мы покинули смрадное и мрачное подземелье, а когда наши глаза снова привыкли к дневному свету, с высокой террасы дворца мы увидели освободителя, который на прекрасном скакуне, в окружении многочисленных всадников, как раз в это время въезжал в город через западные ворота. Оружие и роскошные одежды сияли в лучах восходящего солнца. Огромная толпа, вышедшая навстречу Хайр-эд-Дину, размахивала пальмовыми ветками и орала так громко, что этот рев доносился до наших ушей, словно гул далекого морского прибоя. В бухте, вся поверхность которой искрилась золотыми солнечными бликами, бросили якоря корабли. Мы насчитали почти двадцать парусников. Мачты каждого корабля украшали вымпелы и флажки, развевающиеся по ветру.

Мы поскорее отправились в мечеть и, возможно, так и не протолкались бы внутрь, если бы не перезвон моих колокольчиков, который заставлял людей расступаться передо мной, словно перед святым мужем. Золотое блюдо с головой Селима бен-Хафса я прикрыл платком, опасаясь встретить в толпе кого-нибудь из сторонников бывшего султана.

В мечети стоял невыносимый шум, который усиливался по мере того, как приближавшиеся янычары и отступники Хайр-эд-Дина в широченных шароварах и с ятаганами наголо прокладывали путь своему господину. Сам же Хайр-эд-Дин переступил порог мечети в окружении своих воинов, любезным взмахом руки приветствуя толпу. Впереди шагали мамлюки, а за владыкой морей следовали седобородый муфтий и старейшина алжирских купцов, которые, как видно, успели вовремя завершить свое паломничество. В свите Хайр-эд-Дина мы заметили и Мустафу бен-Накира в великолепном дорогом халате и тюрбане аги. Дервиш, как всегда, был равнодушен ко всему, что происходит вокруг, и рассеянно разглядывал свои ухоженные ногти.

Когда потом, в мечети, мне представилась возможность вблизи лицезреть Хайр-эд-Дина, о котором так много мне говорили, – я испытал большое разочарование. Хайр-эд-Дин оказался не очень-то статным мужчиной, скорее наоборот, – человеком низкорослым и разжиревшим. Высокий войлочный колпак, прибавлявший ему роста, венчал белый муслиновый тюрбан – знак высокого положения Хайр-эд-Дина. Но как ни странно, тюрбан был не очень чист и, несмотря на украшавший его полумесяц из блестящих драгоценных камней, выглядел неопрятно. Владыка морей был безоружным, за поясом у него не было даже кинжала, и с пустыми руками, мелкими шажками он двигался в глубь мечети, а на его кошачьем рыжебородом лице играла легкая, чуть презрительная улыбка.

Подойдя к возвышению, откуда обычно читали правоверным суры из Корана, он подал знак, что желает прочесть молитву, а когда муфтий совершил предписанный обряд и уступил ему место, Хайр-эд-Дин медленно поднял вверх ладонь и обратился к толпе со словами:

– Дорогие дети мои, меня призвал сюда вещий сон, и я вернулся, чтобы никогда больше не покидать вас. Как добрый отец я стану заботиться о вас, охранять и защищать от всех бед, несчастий и любых напастей, и справедливость навсегда восторжествует в этом городе.